Я не понял его тогда, но вскоре всё разъяснилось.
В одну из мучительных ночей, когда я, утомленный, заснул крепко, он бежал из юрты.
С ужасом я не нашел его поутру в постели: я давно уже переселился к нему в юрту. Тогда я набросил на себя доху и выбежал из жилища. Его не было нигде поблизости.
Я побежал к братской могиле, предчувствуя почему-то, что он там.
И в самом деле я заметил его фигуру около креста. Но лучше было бы не приближаться мне к этому месту и не видеть того, что я увидел.
Мой безумный друг был мертв. Он стоял, прислонившись спиной ко кресту, с распростертыми руками, как бы распятый. Железный холод приковал его к символу Спасителя. Я невольно упал перед ним на колени и увидел на ладонях его кровавые знаки.
Потом я потерял сознание, и когда очнулся, по-прежнему чернел передо мной страшный крест, а над ним и пустыней струился золотой поток Северного Сияния.
Белая Криница
Старый Захар перед Рождеством поехал в город продавать лисьи шкуры. Через неделю он вернулся, но едва добрел до юрты: свалился на нару совсем больной.
Его рыжие кобылы стояли нераспряженные у изгороди и тыкались мордами в холодные обмерзшие жерди.
На другой день Захар умер.
Не нашлось охотников ехать за попом, хотя полтораста верст не Бог весть какое расстояние по нашим якутским понятиям.
Похоронили Захара без попа за Медвежьим Косогором. А в это время заболело еще двое: уголовный поселенец и молоденькая якутка Ургэль, которая умела шаманить и складно рассказывала сказки.
А наш улус особенный: юрты не разбросаны по таежным углам, а сбиты в кучу. Случилось так потому, что когда-то жили здесь поселенцы-крестьяне, и, хотя внуки их почти разучились говорить по-русски, но юрты все еще стоят на русский лад, и улус похож на деревню.
Черная лихая зараза быстро пошла от юрты к юрте.
Тогда я сказал моей Улите:
– Поедем, родная, в Чурапчу или еще куда, а то и нам несдобровать. Что за радость помереть от поганой черной болезни.
Улита защелкала языком, захлопала в ладоши и закружилась по юрте, и от этой необузданной радости мне стало весело и немного страшно: два года я жил с Улитой и все не мог к ней привыкнуть: мне казалось порой, что со мной в юрте живет молодой, красивый, но всегда опасный лесной зверь.
Мы недолго собирались.
Улита надела шаровары из зайца, камосы и кухлянку. И когда она, садясь в сани, запрокинулась на спину, я остро почувствовал ее молодое и жуткое тело там-за кучей пушистого меха.
Мы решили ехать к поселенцам-хлыстам – это верст за восемьдесят.
Я у хлыстов был однажды – и мне там понравилось. И название было хорошее у ихнего села – «Белая Криница».
Лохматые якутские лошаденки ринулись, как бешеные, едва я свистнул и поднял бич, и мы помчались сначала по льду нашего озера, а потом по тайге.
Улита, как запрокинулась на спину, так и не могла подняться. Она барахталась в санях и смеялась, задыхаясь в душном и пушистом меху. Мне казалось, что она щекочет меня своим смехом, и от этого мне было неловко и забавно.
– Вот мы веселы, – подумал я: – мчимся, вольные, куда хотим, а там, позади нас, плен и ужас. Черная зараза ледяными пальцами душит людей, – и гаснут камельки один за другим. Наверное, через две недели никого не останется в живых. Еще будет один мертвый улус – новый мертвец, а их и без того много в нашей тайге.
Выехали мы рано утром. Вольно было глазам от снежного света. И что за воздух в этой стране! Как ледяное вино… Как эфир, от которого вырастают крылья, пьянеет сердце и сладостно холодеют концы пальцев.
Когда мы выезжали из густой заросли на поля, покрытые снегом, странно было видеть длинные изгороди, поставленные якутами весной. Приходилось время от времени вставать и открывать ворота.
На нашем перегоне был всего только один станок.
Мы поставили лошадей у коновязи и вошли в юрту. Старый якут пек в камельке лепешку, голые ребята возились в золе около старика.
Улита достала водки и дала хозяину. Он выпил, но глаза его были по-прежнему тусклы: устал он, должно быть, от таежной жизни, от дымной юрты, от болтливых внучат.
Кто-то отворил дверь в хотоп. Оттуда потянуло запахом навоза и молока.
Пора ехать дальше.
Таежное солнце, в своей печальной туманной одежде, высоко стояло над землей, когда мы приехали в Белую Криницу.
– Добро пожаловать, – сказала высокая голубоглазая Татьяна, когда я с Улитой ступил на порог ее избы.
В избе было чисто. Пахло смолой и ладаном. И при взгляде на полотенца с русской вышивкой, на сарафан Татьяны, на псалтырь в старом переплете, трудно было поверить, что все это случайно, и что кругом дикая тайга, зачарованная своими темными нерусскими чарами.