Когда Татьяна узнала, что мы хотим поселиться в Кринице, она нахмурила брови и тревога засветилась в ее глазах.
– Что-ж! Она рада, конечно. И сестры, и братья будут рады. И почему бы им не радоваться хорошему соседу? Правда, они – народ молчаливый, но, может быть, соседи не взыщут. Местность здесь хорошая. Просторно. От города недалеко: триста верст.
– Татьяна, – говорю я нерешительно: – но ты скажи откровенно: может быть, это неприятно вам, что мы с Улитой поселимся здесь.
– Ах, нет, что вы! Что вы!
Улита совсем присмирела. Она сидит на табурете, поджав ноги, и со страхом смотрит на стройную и строгую Татьяну.
Но мы все-таки поселяемся. Правда, не в самой Кринице, а около нее: заняли мы юрту, где в прошлом году доживал свой последний год ссылки поселенец-татарин.
Юрта стоит на холме, и оттуда видны бесконечные пустынные поля и далекая тайга в снегу.
Я купил у хлыстов корову, с которой они неохотно расстались, и Улита стала хозяйничать.
Я тоже не ленился: рано утром уходил в тайгу ставить капканы.
Приятно скользить по насту, когда лыжи хорошо прилажены к ногам, и оленья куртка, и рукавицы, и заячьи штаны ловко сшиты и ловко надеты. Тогда не страшен пятидесятиградусный мороз.
Тишина, как царица, владеет моей пустыней. Илу и думаю о ней, о прекраснейшей моей сестре. – Тишина!
В морозном воздухе трудно почуять еловый запах тайги, но мне кажется, что я чувствую его.
И в самом деле, из-за холма выплывает передо мною темнозеленая страна и веет мне в лицо своей смольной прохладой.
Пора снимать лыжи. Нога в высоких камосах тонет в рыхлом снегу. Иду, пробираясь сквозь чащу. Чудится, что вокруг живое живет, дышит.
Вижу лисьи следы, и сердце приятно холодеет. И в себе чую звериное, лесное, безмолвное.
Ставлю капкан и прочь иду, уверенный, что оставил позади себя целый мир таежных вздохов, томлений и ожиданий.
Короткий зимний таежный день. И если нет луны, ночью спускается с неба черный плат. Кутает своим трауром обмерзшую землю. Какая безысходная тьма!
Сидишь в юрте у огня и думаешь:
– Боже мой! Тысячи верст вокруг – безмолвная снежная пустыня. Луга, озера, ельник и березняк – и над всем царит единая ночь; очертила она тайгу своим жезлом – и все голоса умолкли, и даже духи и боги таежные поникли, и кажется, сама земля на ущербе и скоро, раздробленная, падет в черную бездну.
Знаю, там, за перегородкой, на наре свернулась клубком Улита и спит.
И вот рождается в сердце жуткое чувство пустыни, любви пустынной…
И думаешь:
– Рай был пустыней. Двое – Адам и Ева – пряли там кудель лучей несказанных, дышали светлеющим воздухом, целомудренной лазурью, и прекрасен был рай, но стебли были без цветов и звери бесполы. И пришел дьявол, и сказал: прислушайся, Ева, к тишине райской. За безмолвием таится иная многозвучная жизнь. Захочешь – и расцветут махровые цветы, и в животных раскроется пламенный пол. Тогда узнаешь и боль, и сладость восставшей пустыни. Подумать только, какой был трепет, когда впервые Адам, единый человек в мире, коснулся Евы, единственной земной любовницы.
Я подхожу к Улите.
Она разметалась во сне: обнажилось ее смуглое колено, Вот мы вдвоем.
И думаю:
– Поединок. Но нет свидетелей этой вечной любовной борьбы. В городе чудится чей-то голос, то завистливый, то упрекающий. А здесь никто не придет, не помешает любовному томлению.
Стройно тело Улиты, и молода ее грудь: похожа на мальчика эта дикарка. Только где-то в глубине глаз ее светится женственное.
Но сейчас глаза ее сомкнуты, я хочу увидеть этот желанный свет. И я тихо бужу Улиту. Еще не раскрывая глаз, она ищет своей рукой мою руку и улыбается мне в полусне.
Но, должно быть, не следовало мне поселяться у Белой Криницы. Живут здесь люди особые, чужие, непонятные. Бог с ними.
На родине я знал, как жить. И в тайге знал. И теперь умею ладить с моей таежной Улитой. От ее тела пахнет землей и пряными травами, и я вспоминаю лето и прогулку по реке вглубь тайги. Но как жить с криничанами?
Обед у них – как трапеза, поцелуй – как обряд, беседа – как притча, песня – как молитва и молитва – как песня.
А я? Я стал просто лесным человеком, и молитвы мои грешны, должно быть. И кому я молюсь? Может быть, зимней прозрачности – или красной луне, или самой сияющей пустыне.
Вчера ночью бродили волки вокруг Криницы; от их воя тосковала душа; я взял ружье и пошел наугад, в ночь. Перескочил изгородь, потом еще и еще. Луна была на ущербе. И я не узнавал в ее сиянии ни изб, ни дороги.