– Прощай, Татьяна.
И вот я уже иду по холмам. Снегу мало. Свеял его ветер, и твердая, как сталь, холодная бугристая земля не принимает ноги. Идешь несмело, озираясь по сторонам. И кажется, что скоро упадешь и уже не встанешь. И солнце мертвым красноватым светом затопило тайгу.
Предсмертная тишина. И пахнет вечным холодом, как будто открывает свое лоно всемирная могила.
И вот я молюсь Тишине:
– Сестра моя, Тишина, – говорю я: – ты всегда права… Тебе не изменю во-век. Ты проходишь неслышно по полям, лесам и горным дорогам, воскресаешь зарею на море. И всегда ты прекрасна в своем чудесном молчании. Я люблю тебя, сестра моя. Я не видел тебя лицом к лицу, но я верю, что скоро, скоро я загляну тебе в очи и коснусь губами края твоей одежды. Упадут вокруг все предметы, камни и деревья. Как зашумят, падая, ветви елей и берез! А я один останусь перед твоим нетленным ликом.
Люблю тебя, единая невеста моя, Тишина.
Признание
Ты требуешь последнего признания, дорогая сестра моя, – и я покорствую твоей воле.
Мои преступления, мои темные мечтания и греховные замыслы ты уже знаешь, – и то, о чем я ныне расскажу тебе, будет во-истину моим последним признанием.
Но предупреждаю тебя, дорогая сестра моя: ты должна сделать душевное усилие, чтобы приблизиться к пониманию моего рассказа, потому что тайна моего повествования слагается из переживаний, несвязанных внешними случайностями.
И какие могли быть случайности, когда был я в то время один в пустыне или почти один?
Земля недвижная, одетая серебряными ризами, такая же великолепная и надменная, как небо; таежная ночь с завороженным щитом луны и с острыми звездными мечами, – и моя черная тень на белой равнине: вот внешний мир, окружавший меня и покорявший своими холодными чарами.
Ты уже знаешь, при каких страшных обстоятельствах погибла жена моя, и мое настоящее признание относится к тому времени, когда я остался один в юрте, и только тело жены моей лежало передо мной, напоминая о невозвратном.
И вокруг юрты было огромное пустынное пространство, застывшее под ледяным покровом, и никто не приближался к моему жилищу, никто не нарушал великого молчания.
О, сестра моя! Ты знаешь, что значит одиночество, и ты поймешь, почему я в первую же ночь стал седым, как вся земля вокруг.
Никто не пел священных песен у ног умершей, и я не мог возложить цветов на милое тело. Я сплел венки из колючих веток ели, которые случайно были в юрте, и смолистый запах распространился от них.
Я хотел молиться и не мог, и это было страшно, но самое страшное было то, что я не верил в смерть моей жены.
Она лежала на низкой наре холодная, но все еще прекрасная, с неумирающими черными кудрями, – и даже темная ранка на груди ее не была для меня знаком смерти.
Я ходил по юрте, бормоча недостойными губами слова молитвы и любви, но сердце мое попрежнему было пусто; я стоял на коленях у милых недвижных ног, – но сердце оставалось таким же темным и жестоким; я ложился на холодную нару и приникал губами к мертвым полуоткрытым устам, – и даже это прикосновение не воспламеняло моего преступного, моего грехом утомленного сердца.
Чувство пустоты и разочарования не оставляло меня, но близость к мертвой не внушала мне страха, несмотря на безлюдие.
Странное душевное бессилие так овладело мною, что я не в состоянии был что-либо предпринять, дабы скрыть тело. Покойница лежала с полуоткрытыми глазами, тление не касалось ее; только слабая синева выступила на стороне рук, обращенной к земле.
Я не готовил себе пищи, и давно уже огонь потух в моем камельке, и в юрте было холодно почти так же, как в тайге.
На третью ночь – утомленный одиночеством – я вышел из юрты, чтобы посмотреть в лицо тайги, которую так безрассудно, так болезненно любила покойная жена.
Огромная луна, вознесенная на небе, как окровавленный щит, была мне внятна: в ней видел я отражение своего безумного томления.
И эта великолепная луна, и безмерный избыток могучей земли, и мрачность темнорунных туч, которые то заслоняли, то вновь открывали лунный лик: все было, как свидетельство иного бытия.
Я пошел в ту сторону, где чернели зубчатые ели – первый ряд таежной чащи. И тайга на горизонте казалась горбом земли. И там, на вершине горба, думал я, наверное, собираются демоны и большими черными заступами роют могилу, мечтая в ней похоронить окровавленную луну.
И пусть – думал я – наступит безлунность и безвременье, и я поклонюсь демонам, как раньше я поклонялся девственной луне.
Так, в полубреду, окруженный чарами легенд и сказок, я долго шел по снежной равнине, и рядом двигалась моя черная тень, мой опрокинутый навзничь двойник.