Но еще не было мне страшно, еще не боялся я одиночества, и я называл землю и луну, и тайгу своими сестрами и не думал о смерти.
И только, когда я приблизился к озеру, покрытому льдом и снегом, мне показалось, что это – поле безрадостных лилий, дышащих ядом смерти.
И ужас овладел мной, и я закричал, простирая руки к окровавленной луне, и побежал назад к моей юрте.
Но вскоре я утомился; я далеко ушел от юрты, и слабость покорила меня; предчувствуя недоброе, я торопился домой, но ноги не повиновались мне, и я с трудом брел по снегу.
И вот померкла луна, и началась метель. И в этой стране так давно не было метели, что сердце мое болезненно сжалось, и я подумал, что веющий в лицо снег, и вопли в потемневшем небе – наваждения диавола. И мне захотелось, как ребенку, сотворить крестное знамение. Но руки мои были как свинец, и я покорно опустил голову и побрел в снежном вихре.
И пока веяла метель, и я брел по бездорожью, все события моей таежной жизни истлели в моей душе; и забвение это было тихой радостью.
Я думал, что вновь душа моя чиста, и руки не окровавлены, и сердце не утомлено, что вновь я могу любить, и раскаяние не жалит моей души. Я вспомнил о матери, моей, о ее печали и благословеньи, о родных полях и о багрянце созревшего хлеба, о старинных песнях и о первом прикосновении девственных уст к моим устам.
А метель свистела и выла, вздымала вихри, швыряла сверху ледяные зерна, сеяла мертвые посевы. И кто-то черный рыдал в тайге, вторя снеговой ведьме. И вдруг мне показалось, что луна закричала яростно из-за туч; и безумный вопль ее вернул меня к настоящему, к темному и жестокому хаосу.
И острое воспоминание пронзило сердце. И я побежал, спотыкаясь, уже не разбирая пути, наугад, во мрак.
Но вот утихла метель, и взошла снова кровавая луна. Я приближался к моей юрте, и сознание того, что там внутри лежит недвижно та, которую я любил, повергло меня в отчаяние. И когда я уже ступил на порог юрты, я вдруг услышал, что кто-то ходит за дверью. И были знакомы мне эти уверенные, но тихие шаги.
Я стал прислушиваться, затаив дыхание, и уже не было для меня ни малейшего сомнения, что это ходит в юрте она.
Как будто я пришел на край пропасти, и я понял, что одно неверное движение, и смерть станет передо мной лицом к лицу.
О, каким неизъяснимым холодом повеяло на меня, и пусть мудрость открывает нам истинную жизнь загробного мира, но слабое сердце наше боится синезвездного покрова и веянья прозрачной плоти.
И я в страхе бежал от юрты моей, где недавно лелеял мою таинственную любовь.
Метель покинула мою таежную равнину, и все, как ранее, застыло в могучем сне. И молчаливая тоска широко раскрыла свои темные крылья и вонзила свой орлиный взгляд в сердце пустыни.
О, милая сестра моя! Ты узнала все тайны, завещанные веками, и для тебя чудо уже не чудо, а знание. Но я, моя прекрасная, моя святая спутница, я страшусь твоего знания или – быть может – люблю страдание неведения.
Я много дней бродил вокруг моей юрты, не решаясь переступить порог. И каждый раз, когда я приближался к двери, шелест, шорох и непонятные шаги пугали меня.
И вновь в жестоком томлении я уходил в пустыню.
Я открою тебе, сестра, что я встретил жену мою в первый раз в тайге. И никто не был свидетелем нашего брака. Я встретил ее на третий день ее бегства из отдаленного заточения – утомленную и больную – и приютил у себя в юрте. И я полюбил ее, и она осталась жить со мною; но пришел страшный час моего кровавого безумия, и она погибла.
Никто не был свидетелем ее жизни со мной и ее брачной смерти. Никто не был свидетелем любви нашей.
И в дни ужаса, когда я узнал, что значит возмездие, и когда каждое движение моей души было отражением иного мира, я захотел увидеть человека, живого человека, подобного мне.
Но безгласна и пустынна была равнина, и рожденный в одиночестве вопль мой умирал одиноко, и звезды были холодны и бесстрастны, как молчание.
Так в падении моем я узнал всю глубину одиночества, но и тогда я не осмелился переступить порог моей юрты.
За этим порогом жил для меня иной мир, которого не был я достоин.
И я скитался по бесплодным равнинам, и мне хотелось выть, как волку, и вот однажды звериный вой вырвался из груди моей, и я упал на снежную пустошь в беспамятстве.
Не знаю, долго или нет лежал я так, побежденный смертью, но пришли, наконец, люди в мою пустыню и отнесли меня в юрту. И люди никого не нашли в моей юрте, и та нара, на которой лежало тело покойницы, была пуста.
Никто не был свидетелем брака моего, и потому никто не спрашивал о судьбе жены. И темное, и страшное, и тайное не стало явным.