И Мария в белом платье склонилась у борта. Все давно разошлись по каютам. Только она не спит, только она томится в предсмертном томлении.
И от слов любви ее веет неземной властью. Вот встает Мария и тихо кружится по палубе в своем белом платье.
Лунные крылья растут. И девушку возносят из плена земного в лунный простор.
– Мария! Невеста моя!
Баталин просыпается и, проснувшись, в полумраке протягивает руки, как бы предчувствуя полет.
Колеса однообразно и мерно стучат.
Глаза опять смыкаются. И вновь мечтания и призраки теснят сердце.
Звучит пение: «Упокой, Боже, рабу твою и учини ю в рай, иде же лица святых»…
Пахнет розами и ладаном.
И в осеннем солнце блестит серебряный крест на ризе священника.
– Мария! Невеста моя!
Так в полусне жил Баталин в своем замкнутом купе всю дорогу от Петербурга до Севастополя. Он выходил иногда ночью на станциях, жадно вдыхал мимолетную жизнь где-то в чужом углу: стучит аппарат, вспыхнула красным огнем фуражка начальника при свете фонаря, прошла парочка – оба закутаны в пледы и что-то шепчут; а если посмотреть на небо, там великолепная и торжественная глубина; а здесь, на земле, пахнет влагой и тиной: должно быть, где-нибудь за станцией недалеко пруд.
«Эти два года, – думает Баталин, – что они принесли мне? Правда, я участвовал в постройке театра, и вот теперь этот храм святого Никодима… Но в сущности когда мои проекты лежали у меня в столе, и надо мной смеялись, в сущности, я жил тогда лучше, красивее, мудрее… Теперь все стало трезво и определенно, я уже не делаю своей жизни, а жизнь влечет меня по большой шоссейной дороге, где и другие идут неустанно, не имея времени подумать о любви и смерти.
Им „некогда“, этим деловым людям.
Вот и мне некогда; не странно ли, что, за эти два года только теперь сумел я опять по-настоящему взглянуть на небо, на звезды, – только теперь, и для этого мне понадобилось очутиться где-то на маленькой станции, подслушать, подсмотреть чью-то чужую и маленькую жизнь?
Скучно, – думает Баталин, – скучно. Но странно, что я так скоро забыл о Марии, об этой непонятной невесте моей. Она умерла: а что если бы она была жива, и я женился бы на ней? Пожалуй, это было бы худо. Теперь она кажется мне таинственной и прекрасной, но ведь, если бы я прожил с ней год или два, она, быть может, родила бы ребенка и стала матерью, доброй и милой, но уж, наверное, не таинственной».
Эта мысль показалась Баталину кощунственной.
«Нет, Мария умерла не случайно. Она не могла рождать. И любовь ее воистину сильнее смерти. Разве я не чувствую вновь ее власти над собой?
О, Мария!..»
В Севастополе, когда Баталин сел в пролетку с нескладным белым навесом, запряженную парою серых лошадей; когда южное дневное небо, совсем простое и светлое, раскрылось перед ним: воспоминания о Марии рассеялись и ночные неопределенные мысли притаились на дне души.
«Но ведь мне всего лишь тридцать два года, – подумал Баталин, – ведь еще жизнь впереди. Ведь еще можно жить, не думая о страшном и загадочном: так трудно и ответственно это. Буду дышать югом пока».
И Баталин легкомысленно засмеялся.
Потом он обедал в ресторане, на веранде, над морем.
Он пил водку, со вкусом ел раковый суп и с удовольствием смотрел на морских офицеров: они сидели за соседним столиком и на их молодых, веселых лицах не было и следа тех трудных мыслей и настроений, которых так боялся Баталин.
А на взморье был праздник. Блестели под солнцем военные суда. Развевались флаги и звучала простая, нетрудная музыка.
Пароход из Севастополя в Ялту отходил ночью.
Когда Баталин вслед за носильщиком спустился по узенькой лестнице в первый класс, случайно погасло электричество. А когда через полминуты оно опять загорелось, Баталин увидел в двух шагах от себя ту самую даму в трауре, которую он заметил в Петербурге на вокзале. И опять она показалась ему прекрасной.
С почтительным восхищением он посмотрел на нее, и, должно быть, она заметила его взгляд, потому что явно смутилась и покраснела.
Этот дымчатый живой румянец показался Баталину каким-то внятным знаком, как будто она сказала ему ласковое слово.
Пароход отвалил от пристани.
Приятная соленая влага ласкала руки и лицо; тяжело дышала машина.
Баталин стоял на палубе, и душа его была опять во власти неопределенного чувства надежды и томления.
Недалеко от него, в плетеных креслах, около борта сидели дама в трауре и ее муж.
Баталину показалось, что они говорят о нем. И в самом деле господин медленно поднялся с кресла и неуверенно подошел к нему.