– А что творится в литературе – продолжал Сергей Сергеевич, искоса и самодовольно посматривая на Баталина, – где у нас Тургеневы, Глебы Успенские, Салтыковы? В литературе – или чеховские никчемные повествователи, или декадентствующие поэты. Что такое наше декадентство? Я понимаю, на западе оно имеет свой исторический резон, но у нас. Это какие-то психопаты и шарлатаны, а подчас темные преступники, которые скрывают свои грехи под маской утонченности и всего прочего. Ведь вы согласны со мной, Валентин Александрович?
Баталин не ожидал вопроса и не слышал последних слов Таланова.
– Да, да, – пробормотал он и покраснел.
«Боже мой, – думал он, – сейчас она выйдет на веранду, и я увижу ее глаза».
Но Любовь Григорьевна не вышла на веранду, и ей отнесли чашку кофе в ее комнату.
Баталин велел привести себе лошадь и поехал к морю.
«Да. Я опять влюблен, – думал он в странном смущении, – и так влюблен, должно быть, в первый раз. Марию я любил по-иному: я, в сущности, не хотел обладать ею и не ревновал ее, и не мог бы ревновать. И смерть ее не удивила меня. Как будто так и надо. А теперь я готов разбить себе голову о камни: так я ревную эту чужую и близкую Любовь Григорьевну».
Лошадь осторожно ступала по узенькой крутой тропинке; мелкие белые камешки осыпались под копытами.
Было жарко; сердце стучало неровно.
Синей полосой сияло море за последними скалами.
«Что-то есть в ней печальное и строгое», – думал он, вспоминая глаза Любови Григорьевны, ее неспешные движения и ее сдержанную, немногословную речь.
Баталин стал припоминать всю свою жизнь, свои отношения к женщинам, к любви…
Вот он представляет себе маленький московский садик среди высоких кирпичных стен, весеннее влажное солнце, игрушечную лошадь, тележку, маленькую рыжую девочку и самого себя, когда ему было лет восемь. Он влюблен в эту рыжую девочку с синими жилками на худеньком лице; ему хочется поцеловать ее; и вот он краснеет, волнуется и неожиданно для себя касается губами ее виска; и проходит очарование, и уже стыдно чего-то, и хочется бежать домой и плакать.
Баталин хмурится и кусает губы, но тени воспоминаний снова плывут в душе.
Вот ему уже тринадцать лет; из-за ограды дачного сада он следит за тонкой стройной фигуркой, которая скользит среди кустов крыжовника; он даже помнит, как зовут эту девушку, которая на год старше его, – зовут ее Ксенией. Он не решается сказать ей о любви своей; он сочиняет в честь ее стихи; когда она случайно бросает на него взгляд, он краснеет; а когда однажды ему пришлось играть с ней в крокет, он старался как будто случайно опуститься на колени около ее ног, и ночью он мечтает о том, как он пожертвует своей жизнью для этой Ксении.
Но грубеет голос, жесты становятся самоувереннее; Баталин уже студент.
И странно, эти годы и эта смутная жизнь в то время припоминаются с трудом.
И цыганка Рима, и какая-то подозрительная Анжелика, и сентиментальная и чувственная вдова, и эта маленькая актриса, и еще кто-то: Баталин с трудом вспоминает их лица, и ему стыдно и страшно, когда он подумает, что он целовал когда-то этих женщин и говорил им о любви немудрые, нехорошие слова.
Когда Баталин подъехал к морю, он дал подержать лошадь босоногому татарчонку с лукавыми женскими глазами, а сам лег на песок и стал смотреть на небо: казалось, что не море, а небо шумит, что там, за синевой, летят огромные стаи ширококрылых птиц.
«И кто сказал правду о любви? – думал Баталин. – Кто? Не меняет ли она непрестанно свои личины? И почему иногда бежишь от счастливой и праведной любви в темный и грязный переулок, и кажется, что именно там, на перекрестке, у пошатнувшегося фонаря, блеснут вдруг божественным светом чьи-то глаза?»
И вдруг острое предчувствие укололо сердце Баталина.
«Она уедет вместе с мужем, – подумал он, – сегодня же уедет».
И он поехал крупной рысью обратно в Кореиз.
Когда он подъехал к пансиону, у ограды стояла коляска и татарин укладывал вещи. Баталин узнал черный сак Талановых.
– А мы уезжаем, – сказал Таланов, пожимая руку Баталину, – жена заболела, нервничает и хочет ехать в Петербург. Вот, дорогой мой, история! В Петербурге, надеюсь, будем знакомы?
– Спасибо, – сказал Баталин, – спасибо.
Блеснули из-под вуали глаза Любови Григорьевны, мелькнула в черном кружеве ее тонкая рука, – и белая пыль скрыла коляску.
В средине сентября Баталин вернулся в Петербург. Баталину приятно было, что снова может он приняться за работу, за свои проекты и планы.