Иногда, впрочем, он бесцельно бродил по улицам, подолгу сидел в ресторанах, пил вино. И ему казалось, что встреча с Любовью Григорьевной не оставила следа в его душе.
Но однажды посыльный принес от нее письмо. Она назначала свидание в Летнем Саду, около статуи «Амур и Психея», в шесть часов.
И Баталин как будто очнулся от долгого сна, как будто вернулся опять к жизни, и он удивился, что мог почти целый месяц не видеть Любови Григорьевны, не слышать ее голоса.
В пять часов он был уже в Летнем Саду. Осенний багрянец и червонное золото умирающей листвы, и осенняя прозрачность, и осенняя свежесть все волновало его.
Прекрасен был Летний Сад в осеннем изнеможении и ущербе.
Казалось, что все любовные вздохи, шепоты и восклицания, с Петровского времени и до наших дней, веют в аллеях сада, веют над старыми статуями.
Баталин не знал, как он встретит Любовь Григорьевну и что ей скажет; он не знал даже, любит он ее или нет; но он с волнением ждал ее, и ему казалось, что вся жизнь его зависит теперь от этого свидания.
И когда он увидел в конце аллеи ее черную шляпу и траурный креп, он понял, что его связывает с Любовью Григорьевной что-то важное, таинственное и неизбежное.
– Вот я пришла к вам, вот я пришла, – сказала Любовь Григорьевна, как будто удивляясь тому, что случилось. – Я пришла, и мне не стыдно, и не страшно, что я назначила вам свидание. Значит, так надо? Не правда ли?
– О, дорогая моя! О, дорогая! – бормотал Баталин, с восхищением всматриваясь в ее лицо. – Все эти дни, пока я не видел вас, мне казалось, что я живу, что я могу жить, но это неправда, и если бы вы не пришли ко мне, я потерял бы рассудок, и моя жизнь погибла бы, как эти листья…
– Я пришла к вам, потому что с того дня, когда я уехала из Кореиза, я не знаю, что мне делать, как жить. Я мучаю себя и мучаю других, мучаю Сергея Сергеевича. Боже мой! Как пусто и холодно на сердце. Я ухожу к себе в комнату и запираю дверь, а когда муж стучит ко мне, я притворяюсь спящей и не отвечаю. Что делать? Что делать?
– Но я люблю вас! Люблю! – сказал Баталин, прижимая ее руку в белой перчатке к губам. – Вы так молоды, так прекрасны, так мудры. Вы – сильная, все одолеете, будете править миром, как царица. Клянусь вам.
– Постой! Постой! – сказала Любовь Григорьевна тихо и нежно. – Какие сумасшедшие слова ты говоришь! Постой. Дай посмотреть на тебя. Не сон ли все это? И как я решилась прийти к тебе? Постой…
Но Баталин крепко сжал ее руку и, уже не слушая ее, стал несвязно не то просить, не то требовать, чтобы она ехала к нему.
И она согласилась. И только когда они ехали на извозчике мимо Инженерного Замка, она серьезно спросила Баталина:
– Но, милый! Но, хороший! Надо ли ехать? Надо ли?
Она со страхом вошла в квартиру Баталина и села в кресло, не снимая шляпы и не раздеваясь.
Она закрыла лицо руками и долго не отнимала их. И тщетно Баталин стоял перед ней на коленях и умолял ее посмотреть ему в глаза.
Потом она успокоилась, и они сидели перед камином, и она плескала в огонь вино и смеялась детским прозрачным смехом…
И после сидела на постели в одной сорочке, обхватив колени руками, и молча смотрела на горящую свечу.
Любовь Григорьевна бросила мужа и поселилась у Баталина.
В холостую квартиру его вместе с Любовью Григорьевной вошел дух тревоги, страсти и ревности.
Как будто все стало уютнее и стройнее, но за этим внешним ладом таились беспокойство и печаль.
Любовь Григорьевна казалась Баталину красивой и мудрой; он восхищался ее чуткой и тонкой душой; и, несмотря на это, тоска мучила его.
И отношения их были неровны. То по тайному молчаливому договору они запирали двери, никого не принимали и, казалось, хотели исчерпать до дна все, что может дать страсть; то наступали дни странной отчужденности, которую они старались скрыть друг от друга.
Наконец, ревность к прошлому стала требовать возмездия.
Иногда Баталин, как зверь, метался по комнате, хватался за голову и то стонал, то бормотал злые, несправедливые слова:
– Ты жила с этим Талановым, – говорил он Любови Григорьевне. – Ты жила с ним! Боже мой! Почему я не встретил тебя раньше? Я не могу жить без тебя. Но каждый миг кричит мне о твоем прошлом. Я не могу подумать без ужаса и отчаяния, что эти руки обнимали Таланова, и эти глаза горели любовью к нему.
– Неправда, – шептала Любовь Григорьевна, – неправда. Только теперь я узнала, что такое любовь. Клянусь тебе, что за эти два года жизни с Талановым я ни разу не почувствовала ничего, кроме отвращения, когда он обнимал меня. Я измучила только и себя, и его…
Иногда Баталин без слов глухо и тяжко стонал.