От этого стона у Любови Григорьевны замирало сердце. Она лежала на спине с широко раскрытыми глазами, и крупные слезы текли по ее щекам.
Потом она начинала хохотать, и Баталин в страхе бежал за водой, и вода расплескивалась. Любовь Григорьевна старалась платком закрыть рот, чтобы прислуга не слышала этого, жуткого и стыдного смеха.
«О, как страшно жить, – думал Баталин, – я говорил когда-то этой милой и несчастной женщине: мы все равно умрем; надо любить; отдайся мне! Но разве не ложь наша любовь? И когда смерть по-настоящему заглянет нам в душу, мы будем бессильны перед ней. Моя ревность похожа на самолюбие и эгоизм. Ее нежность ко мне похожа на внимательное отношение психиатра к сумасшедшему: надо его утешить и обмануть. Любовь Григорьевна бессознательно религиозна, и когда она видит закат солнца или слушает панихиду, она плачет в непонятном экстазе, но ее странный и таинственный Бог не научил ее различать добро и зло. Она не знает, что значит нравственность, и я не могу быть уверен в том, что она не обманет меня. Но если даже теперь она верна мне, не все ли это равно, раз она испытала страсть с другим человеком. И как это странно, что она не ревнует меня к моему прошлому».
Еще была печаль в доме Баталиных, это равнодушие Любови Григорьевны к работам Баталина.
По крайней мере ему казалось, что Любовь Григорьевна невысоко ценит его, как художника. Напрасно она убеждала его, что храм Никодима прекрасен, и что она верит в творческие силы Баталина.
Он ревниво следил за ее отношением к другим художникам. И чем тоньше и мудрее она отзывалась об искусстве других, о новых картинах, о новых романах, стихах и постройках, тем более мучился Баталин.
Он показывал ей свои планы и проекты и в тревоге спрашивал:
– Ну, как тебе кажется этот план, дорогая моя?
– Он мне нравится, – говорила она, и было видно по ее лицу, что она боится новых сцен и упреков.
– Да, но этого мне мало, – говорил Баталин, с трудом скрывая раздражение, – мне этого, Люба, мало. Я хочу знать твое определенное мнение.
– Но что же я могу? – говорила она с тоской и недоумением. – Что я могу? Ведь я же ничего не понимаю в архитектуре.
– Однако, в Гельсингфорсе ты умела восхищаться Саариненом.
– Ах, Бог мой! – говорила она, ломая руки. – Но ведь я не могу отделить тебя от себя. Ты слишком для меня близкий человек. Я не могу судить тебя со стороны.
Но уже Баталин не в силах был скрыть раздражение.
– Все это вздор и слова, – говорил он, с ужасом чувствуя, что говорит что-то несправедливое и грубое, – все это вздор, говорю я, потому что нельзя жить с человеком и не любить того, что его волнует, влечет и мучает. И это равнодушие убийственно для художника. Работать, сознавая, что рядом живет человек, который не верит в твои силы и в твой талант, это пытка.
Однажды, после подобного разговора, Баталин затопал ногами и закричал:
– Я не могу больше. Не могу. Я уеду куда-нибудь.
Любовь Григорьевна ничего не ответила и, опустив голову, тихо вышла из комнаты.
И, когда Баталин увидел ее покорные беззащитные плечи, ему стало стыдно, и он на коленях просил у нее прощения и целовал ее руки.
Так жили Баталины три года. Весной они уезжали в Финляндию, а осенью возвращались в Петербург.
Квартира у них была на Тучковой набережной. Из больших окон была видна Нева, Тучков мост, Замок Бирона и часть Петровского острова.
Баталин любил смотреть, как живет осенняя река, как несет она терпеливо на своей груди огромные барки и закопченные пароходы.
Он видел, как, приблизившись к мосту, пароход описывал круг, и огромная барка повертывалась медленно и проходила под мостом кормою вперед.
Баталин завидовал мужикам на этих барках: ему хотелось пожить подобно им речною вольною жизнью: плыть куда-то, не думая о проектах и о постройках, и об истерике Любови Григорьевны.
Когда угасала за рекой кровавая торжественная заря, и загорались речные красные и зеленые огни, и раздавался пронзительный крик пароходной сирены, сердце сжималось в сладостной тоске.
Хотелось неизведанной жизни в иной стране; хотелось иной таинственной любви.
Так однажды стоял перед окном Баталин и думал о невозможном счастье и о грешной постыдной своей жизни.
«Уже полгода, как жизнь наша, моя и Любови Григорьевны, стала мирней, – думал Баталин, – мы уже ни в чем не упрекаем друг друга. Но эта тишина и мир страшнее ссор и упреков. Что делать? Что делать?»
Ему захотелось уйти из квартиры и побродить по набережной, перейти мост, подышать влажным ночным сумраком.
Баталин оделся и вышел на улицу. Он прошел весь Большой проспект до Каменноостровского; там он нанял извозчика и доехал до Михайловской площади, как будто руководствуясь каким-то планом, как будто ему надо было непременно совершить этот путь. Потом он очутился около Казанского собора и шел по набережной Екатерининского канала. Впереди него шла женщина, и она показалась Баталину знакомой.