Теперь я душевно здорова, но что-то изменилось во мне. И хочется рассказать об этом, но мучительно и трудно рассказывать. А надо, знаю, что надо.
Говорят, после родов был час, когда все думали, что я уже не жива, и меня покрыли простыней, и гробовщик в кухне торговался с нашей экономкой.
Я думаю, что то была правда, что я воистину была мертва, но Бог дал мне снова жизнь, чтобы я открыла людям одну из великих тайн.
Но силы мои слабы, а тайна моя несказанна. Как передам людям мое знание?
Вот я сижу иногда и вокруг живые люди смеются, говорят и пожимают друг другу руки, а я чувствую, как отделяюсь от себя, от той Ольги Сергеевны, которую вы видите, и смотрю на все со стороны и знаю свою правду о ваших словах, взглядах и жестах.
Боже мой, Боже мой! Мы так близки к истине, так свободны, но по своей великой косности и лени и боязливости живем и умираем постыдно.
И нет вокруг меня людей, которые захотели бы приблизиться ко мне и узнать истину, а без их воли я ничего не могу открыть. Но все же не одна я: со мною Борис Андреевич, и ночью, когда все тихо и вольно, я чувствую его.
Но пока о свиданиях моих с ним я не могу, не смею рассказать.
Архивариус
Я был в ужасе от этих бумаг: они шуршали вокруг меня, торчали перед моими глазами на столе, насмешливо смотрели на меня с полок шкафа…
Мне давали кипы «заявлений» и «отношений», и я покорно писал такие же «заявления» и «отношения».
Посетители, приносившие нам бумаги, злобно и презрительно смотрели на наши прически и брезгливо, двумя пальцами, брали от нас квитанции.
Мы задыхались в этой канцелярии, чувствуя, что мы без вины виноваты. А перья скрипели в лад нашим жестоким мыслям; и толстые равнодушные книги по-прежнему давили нас своею тяжестью.
Вы ворочали старые пожелтевшие «дела», поднимая угрюмую пыль.
И каждый раз, когда я подходил к архиву, мне казалось почему то, что оттуда шарахнется летучая мышь.
Все наводило на сердце тоску в этом страшном архиве.
И наш архивариус, господин Шмидт, был похож на пергамент. Его желтое лицо было печально. Бледносерые глаза смотрели тускло. Русые вьющиеся волосы были редки; намечалась лысина.
Тридцатилетний холостяк он выглядел, однако, стариком, и я не мог понять, на что он растратил своя молодость, свои силы.
– Чем он живет? – думал я: – И неужели архив задушил в нем все человеческое? Неужели он не влюбляется, не безумствует?
И вот случайно мне удалось узнать тайну нашего архивариуса, его страсть, его любовь.
Это было в мае. Я шел воскресным утром по Тучкову мосту, любуясь нашей великолепной Невой и жадно вдыхая соленый воздух, смешанный с этим особенным корабельным запахом – запахом влажного дерева, пеньки и дегтя.
Вдруг я услышал знакомый голос. Это Шмидт догнал меня на извозчике.
– Поедемте со мной, – говорил он дружески, пожимая мне руку: – поедемте. Этой весной я в первый раз еду к ней. Я хочу, чтобы и вы увидели ее. Она понравится вам.
Волнение Шмидта и его неожиданная любезность меня заинтересовали.
Я не понял, куда он зовет меня, но, не раздумывая долго, сел к нему в пролетку, и мы поехали на Острова.
Скромность почему-то мешала мне спросить, кто это «она», которая, – по словам Шмидта – должна мне понравиться.
– В кого влюблен этот пергаментный человек? И что за любовница у архивариуса! – думал я, внутренно улыбаясь.
Мы приехали на пристань. Я был поражен: «она» оказалась небольшой яхтой, стройной и красивой, трепетно ожидающей своего господина и любовника.
С явным волнением Шмидт стал снаряжать свою яхту, распутывать снасти, раскладывать по местам все необходимое – якорь, компас, круги, багры, весла… Наконец, он церемонно пригласил меня сесть, и яхта, тихо вздрагивая, отошла от пристани.
Шмидт поднял грот-парус, потом – кливер; яхта кокетливо накренилась на бок и помчалась, дробя и пеня воду.
– Яхту мою зовут Лаурой, – сказал Шмидт, пристально всматриваясь в вехи, обозначающие фарватер: – Видите, как мы быстро идем?
– Она любит ветер, – прибавил он с видимой гордостью.
Я не узнавал моего Шмидта. На бледном лице его выступил румянец; в серых глазах неожиданно вспыхнули странные искры; губы сложились в радостную и уверенную улыбку, – и фуражка с якорем на околыше придавала ему мужественный вид.
Передо мною уже не было архивариуса: это был любовник, который всегда отважен, как солдат на посту, если верить мудрому Овидию.
Ветер веял в лицо нам, и Шмидт ловко управлял яхтой, меняя галсы, и почти не терял хода на лавировке.