Я не публичная женщина, но я густо пудрю лицо и мажу губы красной помадой, и глаза мои явно подведены и блестят пьяным нехорошим блеском. Почему я такая, я не знаю. Но, право, во мне еще не все угасло: я чувствую живопись. И я уверена в моем Борисе. Он гениален. Как властно он берет все нужное ему у японцев, персов и даже византийских иконописцев. Но как он все претворяет. И какая воля у этого мальчика. О, как я люблю его жесты. Когда он проводит рукою по волосам, сердце мое падает, и мне хочется плакать от счастья.
Живу я в Леонтьевском переулке на Тверской. Комната у меня маленькая. Квартирная хозяйка немка. На руках у нее кольца с фальшивыми камнями, и пахнет от нее нехорошими духами. И вся квартира кажется мне подозрительной.
Рядом со мной в комнате, живут молодые супруги Чижовы. Он служит в конторе «Братьев Пруст», а она наряжается не по средством: но шуба у нее плохая и, когда за ней заезжают какие-то господа и зовут ее к Яру и в Стрельну, она забегает ко мне в комнату и просит позволения надеть мою ротонду. Я позволяю. Пусть.
Зовут мою соседку Марьей Антоновной. Возвращается она после катанья на другой день утром и дает мужу деньги – иногда десять рублей, иногда двадцать пять.
А если Марья Антоновна не занята, она играет с мужем в дурачки или рассматривает вместе с ним беговые афиши.
До меня долетают слова: «фаворит», «Клеопатра», «твердая дорожка»: это значит, супруги собираются играть на бегах.
Еще есть у нас два жильца. Один – еврей-скрипач глаза у него всегда влажны и печальны, и, когда он проходит по коридору, оглядывается, как будто кто-то за ним гонится. И когда я вижу его пугливую походку, я вспоминаю погромы, и мне хочется кричать и топать ногами и упрекать скрипача за его робость, за его печаль и за все.
Другого жильца я вижу часто. Это студент Вася. Он заходит ко мне в комнату и говорит басом.
– Ван-Риль боролся с Веснянским. Через двадцать минут Ван-Риль взял Веснянского на передний пояс и положил на обе лопатки.
– Что за вздор, – говорю: – какое мне дело до вашего Ван-Риля и переднего пояса. И как вам не стыдно, Вася? А еще студент. Посмотрите на себя: вы не каждый день обедаете, питаетесь колбасой, но почему-то у вас мундир шитый золотом и шпага, и вы ходите на борьбу.
Но Вася не понимает меня. Он предлагает мне итти к Филиппову. Мы пьем кофе, и я рассказываю ему о своей любви к Борису. Он покорно слушает, и это мне нравится.
– Я влюблена, – говорю я: – он чувствует это и ходит ко мне, потому что ему приятно мое обожание и то, что я понимаю его картины, но он меня не любит. Я стою перед ним на коленях и целую его руки, но он не замечает моей страсти, и – верите-ли, Вася? – он ни разу не ласкал меня, не целовал, хотя я всегда готова отдаться ему.
– Вам нельзя целоваться, – говорит Вася: – у вас туберкулез, и вы скоро умрете, если будете целоваться.
– Это и жестоко, и скучно – то, что вы говорите. Зачем вы напоминаете мне о чахотке.
Но Васе, видимо, нравится быть грубым. Он долго рассуждает о том, что любовь и влюбленность вздор, что наука все давно уже разъяснила, и что моя сантиментальность его раздражает.
Я терпеливо его слушаю. Но когда он говорит, что Борис – бездарный декадент, я волнуюсь и громко говорю, так что господин за соседним столиком оглядывается с удивлением и смотрит на меня.
Борис – великий художник. А вы – глупый мальчик и больше ничего. Что вы знаете? Что вы видели?
Но Вася уже смеется: ему приятно, что он меня раздразнил. В сущности, ему все равно, декадентство или еще что.
Сегодня случайно, проходя по Пречистенке, я обратила внимание на дом Туберозова: его заново покрасили.
И неожиданно припомнилось все: и то, как я жила в этом доме с мужем; и то как я покинула этот дом.
С тех пор прошло лишь два года, но мне кажется, что это было давно-давно, и даже с трудом верится, что все это действительно было.
– Неужели в самом деле я жила с Александром Степановичем? Неужели я раздевалась и ложилась с ним в постель? Мне кажется все это неправдоподобным, и я не могу вспомнить, что я испытывала тогда, когда он целовал меня.
Но некоторые случаи я помню хорошо. Так, однажды на, масленице поехала я к тетке мужа, Варваре Ивановне. У нее на Знаменке был огромный дом в декадентском стиле. Еще в передней, заслышав говор гостей и вспомнив, что я молода, красива и на мне мое любимое платье, я улыбнулась и увидела в зеркале свои заблестевшие вечерним блеском глаза.
И там, в гостинной, я была в ударе и болтала и смеялась, и тетка с недоумением смотрела на меня, пока ко мне не подошел известный миллионер Литвинов. Мне показалось, что тетка довольна моим кавалером, и я – на свободе – стала кокетничать с ним, смеяться и говорить вздор.