И в вагоне железной дороги все было необычно и странно. И в городе, когда мы поехали на извозчике, все улицы и переулки казались таинственными, и хотелось верить, что во всех домах говорят шопотом о любви, о смерти, и какие-то мужчины, с бледными лицами аристократов, совещаются тайно и готовятся к великим событиям.
Я не знаю человека более жестокого, чем Борис. Он всегда влюблен в свои краски и линии. И на весь мир смотрит он с какой-то особой точки, и в странной рассеянности не замечает многого, но что-то видит такое, чего иные не видят. Его невнимание к людям жестоко и мучительно. И порой мне хочется освободиться от моей любви к нему. Но он холодно улыбается тогда и называет мое настроение «смешным бунтом».
Сентябрь на исходе. Скоро погаснут прощальные осенние лучи и придет московская зима; от которой тупо и сонно утихает сердце. Может быть, я не доживу до снега: опять у меня шла горлом кровь. Вчера я сказала об этом Борису, и он, конечно, не стал утешать меня. Он даже предложил вдыхать эфир, от чего я не раз отказывалась. Я согласилась, и он пошел в аптеку.
Мы сидели на диване. Как был красив профиль Бориса, освещенный уличным фонарем: в комнате мы погасили лампу.
– Эфир лучше вина, – говорил Борис, холодно улыбаясь: – он не так прост и не так материален. В нем есть предсмертная ирония, если хочешь знать. Не возражай, пожалуйста. Я очень хорошо знаю, что эфир слабость и падение, и с моральной точки зрения вовсе не оправдываю этого порока. Я только ввожу тебя в его психологию, так сказать. Сон в эфире похож на смерть. Когда отдаешься эфиру, кажется, что сердце падает навек, и сам ты летишь без тела в непонятной голубизне.
– Разве это хорошо? – говорю я нерешительно.
– Вот ты увидишь.
И он льет на вату эфир и подает ее мне. Он берет носовой платок и показывает, как надо вдыхать. Когда его пальцы касаются моей руки, я испытываю острую радость.
Тишина. Я закрываю глаза. И вот уже у меня кружится голова и мне кажется, что все вокруг становится прозрачным. Потом я уже не чувствую ничего внешнего и сосредоточенно куда-то себя несу. Сердце мне представляется полной чашей. И я боюсь расплескать ее. Но через мгновение я теряю сознание и лечу. И когда проходит сладостная минута, мне хочется еще эфира, еще предсмертного томления…
Я открываю глаза и смотрю на Бориса. Голова его запрокинулась. Он похож на мертвого. Но я уже не боюсь смерти.
Потом мы опять льем на вату эфир. Борис садится рядом со мной. И даже в эфире я чувствую его прикосновение, и я испытываю неизъяснимое сумасшедшее счастье.
– О, рай мой! О, сад мой благоуханный! – бормочу я и смеюсь над своими словами и не уверена, что Борис слышит и понимает меня.
Все равно. Ах, как замирает сердце. Как будто заглядывает в глаза смерть. Как будто она целует нетленными устами.
Всю ночь мы вдыхали эфир. Вася прибежал из своей комнаты и стучал ко мне в дверь, уверял, что он не может спать от странного запаха, но я прогнала его.
На рассвете Борис ушел, пошатываясь. На полу валялась пустая склянка и везде была вата: на диване, на платье, в волосах.
Я отворила форточку, и свежий воздух сделал меня трезвой. И стало страшно, и больно.
Вот я пишу эти строки, а мне уж опять хочется эфира, хочется этого опасного счастья.
И я знаю, что скоро умру. Скоро умру. И ужас охватывает меня.
– Но где жизнь? – думаю я: – Где? Вот я иду в неизвестность и чувствую, что я не исполнила важного и нужного. Что-то должна я была разгадать, полюбить, за что-то я отвечу перед кем-то, перед собой, может быть.
Земля
На Красной Горке была наша свадьба, а в мае мы уехали из города и поселились в маленьком домике на берегу бледного финского моря, милого моему сердцу северянина.
Эти холодные неопределенные краски, серебристо-зеленые и стальные, этот мерный плеск волн, пришедших к нам рядами неизвестно из каких далей, эти лысые камни, судьба которых – стоять почему-то долгие ночи и дни в широкой купели: все так сладостно томит сердце, все так внятно говорит об утрате первоначальных мечтаний…
Мы жили среди рыбаков, бледных как море, с холодными глазами, молчаливых, не умеющих ладить с землею и ловких на море, где их тело становится гибким и стройным, и где влажный ветер заставляет сердце их биться радостнее и ровнее. И все предметы вокруг нас напоминали нам об охоте, которой предавались эти люди: сети, развешанные на шестах для просушки; опрокинутые лодки, покрытые черной смолой; бочки со свеже-посоленой рыбой…
Я люблю запах морской соли, нежную влагу и непонятное эфирное пространство, раскинувшееся над морем, как царственная мантия Бога-Отца; я люблю крылатые лайбы, когда они качаются на горизонте; люблю ночную бурю, когда она мстительно плачет, как обманутая любовница; но я не умею любить предметы, когда мне приходится касаться их руками; не умею управлять сетью на зыбкой лодке; не умею бороться с бурей, когда она рвет парус…