Я выезжал в море – и непременно со мной случалось какое-нибудь несчастье: или я терял уключину, или у меня ломался руль, или я попадал на острый камень и надо было спешить домой, чтобы конопатить лодку.
Неловкий и рассеянный я возбуждал неудержимый смех моей жены, которая равно любила и землю, и море и казалась связанной таинственными узами со стихиями, покорными ей. Она умела управлять парусом не хуже рыбаков; помогала рыбачкам чинить сети; не брезговала солить рыбу. И так же, как море, она любила землю, любовью не созерцательной, а действенной: на маленьком клочке земли, около нашего домика, она развела огород, и ей доставляло наслаждение касаться руками жирно унавоженной почвы, снимать белых толстых червей с листов капусты, подвязывать к палочкам стебли горошка… Напевая деревенские песенки, она работала лейкой и заступом, как добрая крестьянка: и капли трудового пота на ее висках были мне милее пудры и тонких духов.
Она ходила босая в короткой юбке, и ее крепкие ноги, не слишком маленькие, ступали уверенно на землю.
И когда я держал в своих руках ее руки или целовал ее колени, мне казалось, что чрез нее я вступаю в священную связь с самой землей, касаться которой непосредственно я не смел.
Я любил мою жену и любовался ею, но часто ее слепая привязанность к морю и земле пугали меня. Иногда я не видел ее лица, и темные силы окружали меня подобно бесформенным облакам, которые носились, должно быть, над бездною в первый день творения мира. Мне казалось, что жена моя – как неумолимая стихия, равнодушная к жизни и смерти, не может любить меня – человека. Я ревновал ее к земле, соснам и волнам и даже к ее маленькой кошке Аганатис, которая любила лежать у нее на груди. Они понимали друг друга – эта женщина, с влажными глазами, и эта кошечка, с тонким красным язычком, похожим, на жало, с чувствительной шерстью и движениями, гибкими и мягкими. Я чувствовал в себе то слабое, личное, человеческое, что отторгало меня от животных, мира и моей жены. И, сознавая свое ничтожество, я страшился чего-то. Порой в глазах моей жены загорались огни, которые казались мне первозданно-таинственными, и я думал тогда об одиночестве. Оно. представлялось мне в образе высокого монаха, его фигура мерещилась мне среди сосен, что стояли вздвоенными рядами позади нашего дома.
Моя жена говорила мало, и то, что она говорила, всегда было созвучно погоде. Если было тихо на море, она шептала тихие слова; если шумела буря, жена говорила о чем-нибудь мятежном возбужденно и громко, и движения ее становились порывисты. Она смеялась вместе с солнцем, краснела на вечерней заре, плакала во время дождя.
Признаюсь, я не понимал ее. Я не знал, любит ли она меня и может ли вообще любить.
Однажды мы катались на лодке по пустынному взморью: рыбаки ушли в открытое море, а берег остался далеко позади нас. Никто нас не видел, кроме белых чаек. Жена захотела купаться и долго плавала около лодки. Лодка мерно качалась, и от горячего влажно-соленого солнца у меня кружилась голова. Наконец, жена оделась, и мы собрались ехать домой. Тихая, но тревожная зыбь пошла по морю. Бог весть откуда стали собираться облака, а ночью разразилась такая гроза, что казалось, будто земля готова расколоться пополам и раскрыть бездну.
Жена выбежала на террасу; ветер рвал ее платье и распущенные волосы, и она смеялась, вторя грому и простирая к молнии свои сильные руки. Мне было страшно смотреть на нее, но я тщетно звал ее домой.
Утром мы бродили вокруг дома по лужам, рассматривая следы ночной бури: большая сосна, с красными лысинами на стволе, лежала раненая молнией и тихо стонала, колеблемая утренним ветром; огород был истерзан и помят; в кухне град выбил окна; терраса была залита водою.
Вот тогда и случилось маленькое происшествие, быть может, несколько смешное, которое убедило меня в том, что жена моя во-истину похожа на землю, и, как земля, причастна особой безличной любви, слепой и мудрой.
В двух шагах от дома мы нашли на земле скворешник и рядом лежал трупик маленькой птицы, убитой бурей.
Жена с волнением взяла птицу и смотрела глазами, полными слез, на помятые крылышки и беспомощные лапки этой матери, застигнутой смертью у гнезда. Потом жена запустила руку в отверстие скворешника и вытащила оттуда одного за другим четырех слепых птенцов. Без пуха и перьев, с желтыми закрытыми ртами, они казались мертвыми, но жена понесла их в комнату и стала согревать эти маленькие тела своим дыханием.