Когда мы шли по Александровскому селу, на дорогу выходили поселенцы и низко кланялись нам, и тогда мы выше подымали головы и старались идти в ногу в лад.
Конвойный офицер, Семен Семеныч, то-же шел в ногу с нами и – видимо – с удовольствием слушал боевую песню. Весеннее солнце поблескивало на солдатских штыках; влажный запах земли вздымался навстречу нам, и прошлогодняя трава приятно бурела на солнцепеке, напоминая все о том-же – о весне, о весенней смерти и о весенней жизни.
Светло и легко дышалось; не хотелось ни о чем думать, – хотелось жить на каких нибудь звериных тропах, наслаждаясь бездумно лесными запахами, шорохами, птичьим свистом и волчьим воем.
Сибирская весна, в своих холодных прозрачных тканях, шла вместе с нами из зимней тюрьмы на волю, помавая голыми ветками и зычно клича бурливые ручьи, кичливые в своем ионом задоре. Весна звонко цокала тонким и гибким бичом по земле, выгоняя стада на волю; веяла бодрым ветром в лицо и ломающимся то звонким, то хриплым голосом что-то кричала нам, мелькая среди красных сосен.
А когда мы переправлялись на пароме через реку, было видно, как весна ломает на берегу огромные ледяные сосули, и они с треском рушатся в бурную и пенную воду. Тонкий лед, похожий на осеннюю шугу, облепил наш паром по борту. Мы стояли, сбившись в кучу, среди солдат, и жадно смотрели сквозь синеватую воздушную завесу на тот берег, ожидая своей новой судьбы в неизвестной пустыне.
И только один из нас не смотрел на тот берег и ничего не ждал от него: это был товарищ Глеб: ему предстоял побег.
Товарищу Глебу было двадцать четыре года, но он казался старше на вид. Все мне нравилось в нем, даже большие синеватые круги под глазами на бледном лице, светлые длинные и прямые волосы и маленькая бородка… Походка его была уверенна и легка, но он был сутулый и роста ниже среднего, и все-таки он казался высоким и стройным: так была светла и красива его душа.
Он был одним из вожаков, и на воле все его время уходило на подпольную работу, – но теперь, не имея другого дела, он неустанно вел беседы то среди тюремных сторожей, то среди уголовных и даже старался завести знакомство с конвойными, хотя уже недолго ему оставалось быть среди них.
Он умел подойти к человеку и тихо очаровать его. И было приятно слушать его и повиноваться ему. Душа у него – была широкая, как небо, и поэтому его собеседник не замечал того часа, когда отдавал ему свою волю.
Переправившись на пароме на тот берег, мы столпились у костра, на котором варили себе что-то буряты-ямщики. Мы пытались разговориться с ними, но эти дикари, с коричневыми лицами и черными жесткими волосами, невозмутимо курили свои трубки и были равнодушны к нашей судьбе.
Паром тащили назад, чтобы переправить повозки, и над ним кружились белые птицы: казалось, что это клочья пены взметнулись из реки.
Когда мы подошли к этапной избе, на нас уже надвинулась ночь, и холод ударил тяжелой палицей о землю. Наш обоз остановился во мраке около нескладного черного строения и вокруг началась суета. О чем-то гортанно кричали ямщики-бурята. Мы шли вереницей в избу, и офицер считал нас, стоя на крыльце и поблескивая огнем папироски.
Внутри избы было тесно, черно и грязно, и вся она была загромождена сплошными нарами; мы бросали на них барнаулки и ложились вплотную один около другого: было душно и сыро, как в подвале. И женщины ютились тут же, на поперечных нарах, в углу, где тускло горела маленькая жестяная лампа.
Ночь прильнула к маленькому окну, забитому решеткой; завыл ветер и рванул дико скрипучую дверь, припертую снаружи рогатиной. От холодного ночного воя, от душной толпы, запертой в темной избе, стало жутко на сердце, но надо было спать. И начался сон, похожий на черную косматую ночь.
И я, девятнадцатилетний юнец, затерявшийся в этой плененной толпе, почувствовал себя вдруг одиноким и несчастным, забыв, что еще недавно утром я видел весеннее солнце и весело пел песни.
Я приподнялся на наре и огляделся вокруг: все уже спали, утомленные тяжелой дорогой, – и теперь, задыхаясь в этой черной яме, тяжело бредили. В избе непрестанно слышались стоны и шопоты сонных губ, и глубокие вздохи, и неясный прерывистый говор, – и от этих невнятных звуков, наполнявших густые потемки, было страшно, хотелось бежать, но уйти было некуда; страх вырастал и большим призраком надвигался на беспокойное сердце.
Не спали только двое: я и товарищ Глеб. Он сидел на наре, и лицо его было слабо освещено мерцающей лампой. И вдруг я почувствовал неизъяснимую любовь к этому чужому человеку. Мне хотелось приблизиться к нему и заглянуть в его девственные глаза; мне хотелось коснуться его руки, мне казалось, что от него исходит непонятная сила, которая притягивает к себе, как любовь и земля. Я вспомнил, что ему предстоит побег, а потом опасная борьба, опять плен и – быть может – казнь. И я представил себе петербургскую осеннюю ночь и его среди солдат. И вот его ведут, чтобы тайно убить. Я уже не владел собой, и темный кошмар положил мне на сердце свою лапу. Я видел, как какие-то люди в черном, похожие на монахов, прижали товарища Глеба к непонятной стене.