Наконец, я не выдержал этой пытки и отдал сестру последней владычице.
Тогда Ариадна неожиданно открыла глаза, уже давно сомкнутые, и произнесла отчетливо непонятные для меня слова: «Жених мой возлюбленный!»
Потом голова ее запрокинулась на подушку, и началась агония, эти ужасные содрогания от чьих-то черных прикосновений.
Я, шатаясь, уже равнодушный ко всему, вышел из комнаты и, когда я проходил по мраморной зале, мне показалось, что кто-то прошептал мне на ухо: «Сумей предвосхитить смерть!»
И я не удивился этому голосу.
Пришли служанки убирать тело покойницы. Я послал в оранжерею за розами, и весь дом наполнился их благоуханием, и не было слышно запаха тления.
Потом пришел священник и какие-то неизвестные мне люди, и началась панихида.
И когда запели: «Упокой, Боже, рабу твою и учини ю в раи, идеже лица святых», – я вспомнил золотую корону ее волос и ее милые руки на клавишах фисгармонии, когда она играла Баха.
Уже не было прежней тоски в моем сердце, и в новом томлении я слушал пение, и кто-то внятно шептал мне: «Сумей предвосхитить смерть».
«Радуйся, Чистая, Бога плотью рождшая… Тобою да обрящем рай…»
Осенние лучи пробивались сквозь дым кадильниц навстречу молениям. Я подошел к окну. Там, в парке, шуршал листьями и веял багрянцем холодный октябрь.
И я вспомнил о великом одиночестве моем. «Сестра, – думал я, – знала что-то и кому-то молилась, и – должно быть – древние тени приходили к ней и благословляли ее на путях любви и мудрости.
А я один в печали моей и ничего не знаю, ничего не знаю…»