— Плуг как пущал?
— Так, как велел, дедушка.
— Быков поил в пруду?
— Поил.
— А сколько тебе годов, паря?
— Семнадцать.
Дед шагнул к Федору, больно ухватил его за волосы и, притянув голову к своей высохшей, костлявой груди, крепко прижал ее и шершавой ладонью долго гладил мускулистую, тугую спину Федора.
— Ты дорогой работник, в рот те на́ малину!.. Золотые руки!.. Останешься на зиму, коль захошь, ей-богу!..
Отпихнул Федора от себя и долго глядел на него, улыбаясь широко и светло. Федор был растроган лаской и родственным отношением к нему старика. Новый хозяин был совершенно не похож на Захара. Еще когда нанимался Федор, он спросил:
— Ты никак этот, как его… комсомол? — И на утвердительный ответ махнул рукою. — Меня это не касаемо. Исть будешь отдельно, не могу с тобой помещаться. Ты, небось, лоб-то не крестишь?
— Нет.
— Ну, вот… Я — старик, и ты не обижайся, что отделяю тебя. Мы с тобой разных грядок овошчи.
К Федору он относился хорошо: кормил сытно, дал свою домотканную одежду и не обременял непосильной работой. Федор вначале думал, что ему придется, как у Захара Денисовича, одному нести работу, но когда поехали перед Пасхой пахать, то увидел, что дед Пантелей, несмотря на свою сухоту, любого молодого заткнет за пояс. Он без устали ходил за плугом, пахал чисто и любовно, а ночью по очереди с Федором стерег быков. Старик был набожный, «черным словом» не ругался и держал семью твердой рукой. Федору нравилась его постоянная поговорка: «в рот те на́ малину», нравился и сам старик, такой суровый на вид и сердечно добрый в душе.
На Пасху вечером Федор повстречался в своем проулке с рябым низкорослым парнем, на вид лет двадцати. Он видел, как парень вышел из Захарова двора, и догадался, со слов деда Пантелея, что это Захаров работник. Парень поровнялся с Федором, и тот первый затеял разговор:
— Здорово, товарищ!
— Здравствуй, — нехотя ответил парень.
— Никак, у Захара Денисовича в работниках?
— Ага.
Федор подошел поближе, продолжая расспросы:
— Давно живешь?
— Четвертый месяц, с зимы.
— Почем же платит?
— Рупь и харчи. — парень оживился и заблестел глазами. — Гутарют, что дед за трояк тебя сладил и на евоном ходишь? Правда аль брешут?
— Правда.
— Нагрел меня Захар-то… — огорченно заговорил парень. — Сулил набавить, а сам помалкивает. Работать заставляет, как проклятого, — уже озлобляясь, загорячился он, — в праздники то же самое… Свою одежу сносил, а он ни денег, ни одежи не дает. Вишь, в чем на Пасху щеголяю? — Парень повернулся задом, и на спине его, сквозь расшматованную вдоль рубаху, увидел Федор черный треугольник тела.
— Как тебя звать?
— Митрий. А тебя?
— Федор.
Из Захарова двора донесся гнусавый голос хозяина:
— Митька! Что ж ты, сволочь, баз не затворил?.. Иди загоняй быков!..
Митька вспугнутым козлом шарахнул через плетень и, выглядывая из густой крапивы, поманил Федора пальцем. Федор перелез через плетень, выбрал в саду место поглуше и, усадив рядом Митьку, приступил к агитации.
Каждое воскресенье вечером уходил Федор на игрища и там знакомился с другими ребятами, работавшими батраками у хреновских богатеев. Всего по поселку было восемнадцать человек батраков, из них пятнадцать — молодежь. И вот этих-то пятнадцать батраков стянул Федор всех вместе и положил начало батрацкому союзу.
Уходя с игрищ, где парни из зажиточных дворов охальничали с визгливыми девками, Федор подолгу говорил с ними, убеждая примкнуть к комсомолу и принудить хозяев к заключению договоров.
Вначале ребята относились к словам Федора с насмешливым недоверием.
— Тебе хорошо рассусоливать, — кипятился сутулый Колька, — у тебя хозяин вроде апостола, а доведись до мово, так он за комсомол да за договор вязы мне набок свернет!..
— Небось, не свернет! — возражал другой.
— И свернет, ежли будешь один! А ты думал — как? Один палец, к примеру, ты мне сломишь, ажник хрустнет, а ежли все их — да и кулак сожму — тогда сломишь? Нет, брат, я тебе этим кулаком жевалки вышибу!.. — под дружный хохот говорил Федор. — Вот в такой кулак и мы должны слепиться. Довольно мы хозяевам за дурняка работали! Все вы получаете — кто рупь, кто полтину, а я трояк и работаю легче вас!..
— Верна-а-а!.. — гудели голоса.
Собирались обычно ночью, за гумнами, и просиживали до кочетов.
На пятое воскресенье Федор внес такое предложение:
— Вот что, братва, вчера поделили траву, не ныне — завтра зачнется покос, давайте завтра объявлять хозяевам, пущай повышают жалованье и заключают договора, а нет, — мол, бросим работу!..
— Нельзя так! Дюже круто!..
— Нас повыгоняют!
— Без куска останемся!..
— Не выгонют! — багровея, закричал Федор. — Не выгонют затем, что на носу покос! Гайка у них ослабнет — без работников остаться!.. Нельзя так жить! Батрачком спрашивает: вы как наняты? Один говорит: мол, я хозяину родня; другой — «живу по знакомству». А за вас, окромя вас, никто хлопотать не будет!
После долгих споров на том и порешили.
Наутро поселок заволновался и загудел, как встревоженный выводок оводов. Вот-вот покос, а в самых богатых дворах забастовали батраки…
Утром Федор, услышав крик, выбежал за ворота.
Захар Денисович с ревом выкидывал на середину улицы пожитки Митрия, а тот с решительным видом собирал их в кучу и глухо бубнил:
— Погоди, погоди! Просить будешь, да не вернусь!..
— Провались ты к чертовой теще, чтоб я тебя стал просить!..
Увидев Федора, Захар Денисович повернулся к кучке зажиточных мужиков, о чем-то горячо толковавших на перекрестке, и, надувая на лбу связки жил, заорал:
— Хрисьяне!.. Вот он смутьян, заправила ихний!.. В дреколья его, сукиного сына!..
Федор, сжимая кулаки, торопливо пошел к нему, но Захар Денисович, как мышь, шмыгнул в ворота и трусливо заверещал:
— Не подходи, коль жизня дорога!.. Разнесу!..
— …Как хотите, воля ваша, а я свово работника прогонять не буду! По мне, пущай он будет партейный, лишь бы дело делал. Договор — тоже не расчет… Накину я ему трешницу на месяц, пушай, а ежли он уйдет — у меня на сотни убытку будет!..
— Правильно, кум!.. У меня вот баба захворала, с кем я должен управляться?..
— Я тоже так кумекаю.
— Вот что, братцы!.. Заключим с ими договора, набавим жалованье, как по закону, в неделю один день пущай празднуют… Ты, Захар, молчи!.. Тебя суд припрег платить тридцать рубликов! То-то оно и есть!.. До поры, до времени и нам с рук сходит!
— Чего там попусту брехать! Раз подошло такое дело, значится, надо смиряться. На трешнице урежем, а сотни терять… Эка глупость-то!..
— Теперь попробуй найми!..
— Обожгешься!
— Пущай будет так!
— А этого подлеца, какой разжелудил их, проучить надо. Ученый какой нашелся, язви его…
— Федька — ить он комсомолист!.. Он, когда у меня жил, всю душу вымотал! С ножом за мной по двору гонял, спасибо — рабочие отбили, истинный бог… Да теперича попадись он мне…
— Мой сыняга говорил, они посля игрищ за Федотовым гумном собираются. Там он их наставляет…
— А что, ежли двум-трем перевстреть его с колышками?..
— Поучить надо! Чтоб этой нечистью и не воняло!
— Захар Денисыч, ты пойдешь?
— Господи! Да я с великой душой!.. Мне бы колышек какой потяжельше…
— Досмерти не будем.
— Там видно будет! У меня, как сердце разыграется, держись!..
— Сколько нас? Трое, что ль? Ну, пошли!..
Вечером дед Пантелей, видя, что Федор собирается куда-то идти, улыбаясь, сказал:
— Ты, в рот те на́ малину, сидел бы дома. Заварил кашу, так не рыпайся!
— А что?
— Тово, что ушибить могут!
— Небось!.. — засмеялся Федор и задами пошел к гумнам.
На этот раз ребята собрались не скоро. Часа два прошло в разговорах. Настроение у всех было бодрое и веселое. Обсудив положение, поделились новостями и собрались расходиться.