С Натальей они осмотрели дом и решили, что дети будут спать пока на сдвинутых лавках, на сеннике; а потом надо будет купить кровать. Для телки Евдокия очистила дровяник во дворе. Ясно было, что на зиму он не годится, — придется ставить теплую пристройку к сеням.
Евдокия съездила в Курью и приторговала сена. Денег у нее не хватило, пришлось оставить задаток, а рассчитаться она посулила потом.
Некогда стало думать об Ахмете, когда приехал Евдоким с двумя детьми, приехала телка в телячьем вагоне, приехал Андрей из дома отдыха, и столько явилось забот, что за весь день не управишься.
Дети понравились Евдокии. Мальчик был славный, похожий на Евдокима, не баловник, все сидел и рисовал картинки. Он ко всему присматривался и очень скоро спросил:
— Тетенька, а почему Наташа и Андрюша зовут тебя мамой, а мы с Катей зовем тетенькой?
— У Наташи и Андрюши матери нету, — ответила Евдокия, — а у вас мать жива. А я вам тетенька и есть.
— Мама нас не захотела, — сказал Павел. — Она захотела только Афроську, Параню и Витьку.
Евдокия не придумала, что ответить ему на это, и сказала:
— Ну, молод ты еще мать судить.
Павел промолчал, а через несколько дней сказал:
— Тетенька, давай все-таки мы тебя будем мамой звать. — И сказал Кате:
— Катька, ты тетеньку Дуню зови мамой, слышь?
— Почему? — спросила Катя.
— Потому что наша мама нас не захотела.
— Она плохая? — спросила Катя.
— Плохая, — сказал Павел. — Только ты ее не суди, Катька, ты еще молода.
— Ладно, — сказала Катя.
Эта Катя, румяная, тугая, как новенький мячик, огорчала Евдокию. Евдокии хотелось кормить ее с ложечки, — Катя вырывала ложку и кричала:
— Я сама, сама!
Евдокия хотела водить ее в передничках и бантиках, но банты Катя теряла, передники рвала и отовсюду падала. Только ее приоденешь, а она уже бегает грязная, в ссадинах и шишках. Евдокия терпеливо мыла ее, приговаривая:
— Вот послал бог счастье.
— Я сама! — кричала Катя, отнимая у нее мочалку.
Наталья смотрела на малышей свысока. Павел робел перед ней.
— Можно взять вашу книжку «Сочинения Пушкина»? — спрашивал он.
Наталья отвечала небрежно:
— Можешь, только ты там еще ничего не поймешь.
— Можно взять ваш красно-синий карандаш?
— Можешь, только не поломай.
Но однажды она застала его за рисованьем. Красным и синим карандашом была нарисована картина: Людмила в саду Черномора. Сад был голубой, светло-тенистый, и только Людмила была нарисована красным, как язычок пламени в волшебной синеве… Наклонив лоб, прикусив губу, Павел осторожно растушевывал голубую кисею листвы и не заметил, как Наталья заглянула через его плечо.
— Это ты нарисовал? — спросила она недоверчиво. Он мельком оглянулся на нее, заерзал на стуле и покраснел.
— А разве нехорошо? — спросил он немного погодя, поглядев на рисунок, и уже смело повернулся к ней и взглянул ей в глаза.
— Нет, очень хорошо, — сказала она серьезно. Он взял рисунок и протянул ей:
— На.
— А тебе не жалко?
— Нет. Я таких сколько хочешь могу нарисовать, — сказал он. — Только мне нечем.
Она посмотрела на рисунок и сказала:
— Ты бери мои краски. А этот карандаш пусть будет у тебя. Насовсем.
К годовщине Октября Андрей провел в доме электричество. Теперь в кухне и в спальне висели лампочки, дававшие чистый и яркий свет: в спальне — под стеклянным тюльпанчиком лампочка, в кухне — под зеленым жестяным колпаком. И в новой пристройке, где помещалась телка, тоже было электрическое освещение, и Евдоким рассказывал на заводе:
— Малый-то мой свет провел — сам, без мастера.
— Я тебе его еще не так выучу! — кричал Шестеркин. — Ты мне за него знаешь какой магарыч должен поставить? Знаешь?!
— Ну, какой? — спросил Евдоким.
Но Шестеркин сам не знал, какой магарыч ему полагается за обучение Андрея. Андрей уже работал самостоятельно, а Шестеркин по нескольку раз в день подходил к нему и учил его всему, что сам умел, — ему жалко было расстаться с таким понятливым учеником.
На демонстрацию 7 ноября ходила вся семья Чернышевых. Наталья шла со своей школой, Андрей — с заводской молодежью, Евдокия и младшие дети — с Евдокимом. Катю Евдоким нес на плече.