Внешность обманчива? Да, пожалуй. Книги и беседы Уэллса могли сказать о нем больше и вернее, чем его внешность заурядного «не то дельца, не то фермера», и все-таки внешность неплохо его характеризовала. Среди контрастов, которыми поражают произведения Уэллса, есть один самый важный. Контраст между обывателем и великолепным мыслителем, фантастом, художником. И обыватель и художник — авторы книг, написанных Уэллсом. Чаще всего писатель изгоняет обывателя, ему ненавистного. Но иногда они дружно усаживаются вместе за письменный стол…
Этот контраст увидели и оценили в Петрограде и Москве шесть лет спустя, когда Уэллс снова приехал в Россию — разоренную, голодную, боровшуюся не на жизнь, а на смерть — и рассказал о своей поездке в знаменитой книге «Россия во мгле». О пребывании Уэллса в России в 1920 году написано много. Еще больше написано о его книге. Но, пожалуй, лучшее из воспоминаний об Уэллсе принадлежит Ольге Берггольц, никогда не встречавшейся с ним, а только видевшей Петроград того же 1920 года.
«Уже много лет спустя, — пишет О. Берггольц в своей автобиографической повести „Дневные звезды“, — я узнала, что примерно в те же годы, когда мы возвращались в Питер, чуть ли не в те же дни на родину мою приезжал известный английский писатель-фантаст Герберт Уэллс, и прочла его книгу об этом путешествии.
Он ехал по той же железной дороге, что и мы, он видел таких же женщин, мужчин и детей, как мы, он видел нас. Но мы жили, а он смотрел. Смотрел, как на сцену, из окна отдельного купе в хорошем вагоне, где ехал со своим сыном, со своим английским кофейным прибором, пледом и консервами, привезенными из Англии. Их сопровождал „приставленный в Петрограде“ матрос, перевитый пулеметной лентой, который зорко следил, чтобы никто не обидел знаменитого гостя, на остановках бегал для него за кипятком, а кипяток набирал в „серебряный чайник с царской монограммой“, настолько „прелестный“, что Уэллс этот чайник запомнил… Английский писатель был ужасно недоволен, что едет не экспрессом, а скорым, и непрерывно сварливо донимал балтийского матроса с серебряным чайником политическими претензиями… „Уста мои разверзлись, — писал он впоследствии, — и я заговорил с моим проводником, как моряк с моряком, и высказал ему все, что думал по поводу русских порядков…“ Писатель упоминает также, что испытывал острое раздражение из-за ответов матроса, который, выслушав „мою длинную едкую речь, весьма почтительно отвечал одной стереотипной, очень знаменательной для современного настроения умов в России фразой: „Видите ли, — говорил он вежливо, — блокада! Блокада четырнадцати держав…““ И автору „Борьбы миров“, описавшему войну людей и марсиан, непонятно было, что вкладывал матрос в эту „стереотипную“ вежливую фразу: „Видите ли, блокада…“ До сих пор думаю, сколько выдержки потребовалось матросу, чтобы не ответить „по-балтийски“ брюзжащему писателю… В те дни даже мы, дети, еще в Угличе пели, что у Колчака „мундир английский“… О, как любит мое детство этого неизвестного, через много лет узнанного матроса, как не прощает ничего знаменитому писателю — сильнее, чем зрелость!»
При этом «Россия во мгле» отнюдь не была антисоветской книжкой. Герберт Уэллс приехал в Советскую Россию не для того, чтобы опорочить ее, а для того, чтобы честно разобраться в происходящем. И во многом он разобрался совершенно правильно. Он писал, что большевики — это единственная партия, которая может управлять Россией, он воздал по заслугам белогвардейцам, назвав их попросту разбойниками, он растолковал миллионам читателей на Западе, получавшим с каждым номером большинства буржуазных газет новую порцию антисоветской клеветы, что отнюдь не большевики виноваты в разрухе и бедствиях населения, а царизм, втянувший Россию в бессмысленную и разорительную войну, белогвардейцы и их западные пособники. Даже его известная фраза о Ленине — «кремлевский мечтатель» — была при всем неверии Уэллса в реальность ленинских планов исполнена восхищения перед силой духа вождя русской революции. Это восхищение Лениным Уэллс пронес через всю жизнь. Оно тем больше укреплялось, чем больше Уэллс с течением времени убеждался в том, что ленинский план преобразования России опирался на верный научный расчет. И все-таки Уэллс поражает в этой книге какой-то удивительной для писателя сосредоточенностью на своих давно устоявшихся представлениях, которые не удалось раскачать даже таким грандиозным событиям. Можно ценить Уэллса за то правдивое и честное, что он сказал в этой книге, можно поражаться его недальновидности в оценке будущего Советской России, но в любом случае нельзя не увидеть всю неприложимость мерки Уэллса к масштабу происходящих событий — историческому и человеческому.