С этого времени они стали делить свою еду ежедневно. Клоду Ге было тридцать шесть лет, но порой ему можно было дать все пятьдесят, настолько он был серьезен. Альбену же было двадцать, но ему обыкновенно давали не больше семнадцати, так простодушно наивен был взгляд этого вора. Между ними завязалась тесная дружба; скорее дружба отца с сыном, чем брата с братом. Ведь Альбен был почти ребенком, а Клод — почти стариком.
Они работали в одной мастерской, спали под одной крышей, вместе гуляли на тюремном дворе, ели один и тот же хлеб. Каждый был для другого целым миром. Казалось, они были счастливы.
Мы уже говорили о начальнике мастерских. Заключенные ненавидели его, и потому нередко, чтобы заставить их слушаться, ему приходилось обращаться за помощью к Клоду Ге, который был любим всеми. Не раз, когда нужно было предупредить какую-нибудь вспышку недовольства или бунт, неписанная власть Клода Ге помогала официальной власти старшего надзирателя. И действительно, десять слов Клода скорее могли обуздать арестантов, нежели десять жандармов. Клод неоднократно оказывал подобные услуги своему надзирателю. Поэтому последний и возненавидел его всем сердцем. Он завидовал этому вору. В нем родилась глубокая, тайная, неумолимая ненависть к Клоду, ненависть законного правителя к правителю фактическому, ненависть власти мирской к власти Духовной.
Нет ничего ужаснее подобной ненависти!
Но Клод очень любил Альбена, а о старшем надзирателе и не думал.
Однажды утром, когда тюремные сторожа переводили попарно арестантов из камер в мастерские, один из тюремщиков подозвал к себе Альбена, шедшего рядом с Клодом, и сообщил ему, что его требует к себе старший надзиратель.
— Зачем ты ему понадобился? — удивился Клод.
— Не знаю, — ответил Альбен.
Тюремщик увел Альбена.
Прошло утро, Альбен не вернулся в мастерскую. Когда наступил час отдыха, Клод решил, что встретит Альбена на тюремном дворе. Но и во дворе Альбена не оказалось. Возвратились в мастерскую, Альбен так и не появился. Прошел день. Вечером, когда арестантов разводили по камерам, Клод всюду искал глазами Альбена, но его нигде не было видно. Вероятно, Клод очень страдал, потому что заговорил с тюремщиком, чего раньше никогда не делал.
— Уж не захворал ли Альбен? — спросил его Клод.
— Нет, — ответил тюремщик.
— Почему же он не вернулся? — продолжал Клод.
— Его перевели в другое отделение, — небрежно ответил сторож.
Свидетели, которые впоследствии давали на суде показания, говорили, что они заметили, как в этот миг дрогнула рука Клода, державшая зажженную свечу. Тем не менее он спокойно спросил:
— Кто дал этот приказ?
Тюремщик ответил.
— Господин Д.
Так звали старшего надзирателя мастерских.
Следующий день прошел так же, как и предыдущий, — без Альбена.
Вечером, после окончания работ, старший надзиратель мастерских г-н Д. делал свой ежедневный обход. Клод, еще издали заметив его, снял свой колпак из грубой шерсти и тщательно застегнул серую куртку — печальную одежду арестанта, ибо в тюрьме считается проявлением особого почтения к начальству, когда куртка арестанта аккуратно застегнута на все пуговицы, и встал с колпаком в руке около своей скамьи, поджидая прохода старшего надзирателя. Надзиратель прошел мимо.
— Господин старший надзиратель! — обратился к нему Клод.
Надзиратель остановился и слегка повернулся к Клоду.
— Господин старший надзиратель, — повторил Клод, — правда ли, что Альбена перевели в другое отделение?
— Да, — ответил тот.
— Сударь, — продолжал Клод, — я жить не могу без Альбена.
И прибавил:
— Вы же знаете, что мне нехватает моего пайка и что Альбен делился со мной хлебом.
— Это его дело, — сказал начальник.
— Неужели никак нельзя вернуть Альбена в нашу мастерскую?
— Невозможно. Так решено.
— Кем?
— Мною.
— Господин Д., для меня это вопрос жизни и смерти, и все зависит от вас.
— Я никогда не меняю своих решений.
— Сударь, разве я чем-нибудь провинился перед вами?
— Нет.
— Так почему же вы разлучаете нас с Альбеном? — спросил Клод.
— Потому… — ответил надзиратель.
И дав такое объяснение, он прошел дальше.
Клод опустил голову и ничего не возразил. Бедный лев в клетке, у которого отняли его друга — щенка!
Приходится все же сказать, что горе, причиненное этой разлукой, нисколько не уменьшило невероятного, пожалуй даже болезненного, аппетита арестанта. Впрочем, никаких видимых изменений в нем, казалось, не произошло. Ни с кем из товарищей он не говорил об Альбене. Только на прогулке шагал теперь один по тюремному двору и всегда был голоден. Больше ничего.