Минутка (оправляясь). Пусть это вас не удивляет, Иван Максимыч.
Молчанов (улыбаясь). Однако довольно трудно и не удивляться. Ко мне этой дорогой никто не ходит.
Минутка. В наше время не всегда можно прямой дорогой ходить. Прикажете присесть или убираться?
Молчанов (улыбаясь). Это я предоставляю на ваш выбор.
Минутка. Я выбираю сесть. (Садится в конце письменного стола.) Вам угрожают большие неприятности, Иван Максимыч.
Молчанов (весело). Скажите, вы что ж, сегодня за кого?
Минутка (кланяясь). За вас!
Молчанов (строго). Благодарю покорно; но эта шутка мне не по нутру.
Минутка. Фирс Князев вам приготовил западню.
Молчанов. Какую западню?
Минутка. Не знаю.
Молчанов (гневно). Вонифатий Викентьич! советую вам с вашими домашними в дурачки играть, а не со мною.
Минутка. Я не знаю, не знаю и не знаю. Понимаете: я, я, я хочу знать это— и не знаю; но ждите бед. По радости, которой он полон, он сделает столь страшное, столь скверное…
Молчанов. Что на него самого будет похоже.
Минутка. Вы не шутите. Я знаю его: он никогда такой не был. Это уже совсем сатана во всей славе своей. Вы присылали к нему вчера Дробадонова? Он дал расписку Князеву, что вы купили дом Гусляровой.
Молчанов. Я присылал, покупаю. Что же далее?
Минутка. Расписку эту я могу… сберечь у себя и могу и возвратить вам; а на ней что-то строится. Вы, кажется, мне не верите? Вспомните, что я ведь с вас ничего не требую за услугу.
Молчанов. Теперь я вам тем более не верю. С какой стати в вас явилось вдруг такое бескорыстное дружество ко мне, когда вы вечно служили врагу моему, Князеву?
Минутка. Как умному человеку, вам бы не грех знать, что служат чаще всего не тому, кого любят.
Молчанов. А кому выгодно служить, — я это знаю. Но отчего же меня-то вы безвозмездно защищаете?
Минутка. Ну, на это у меня есть свои виды.
Молчанов (вглядываясь в Минутку). Нет; верно, не плохо ли Фирсу, или вам не плохо ли от Фирса?
Минутка. Может быть и плохо Фирсу, и мне от Фирса плохо, может быть плохо, но во всяком случае, чтоб вы знали, и вам плохо.
Молчанов. Он надоел вам?
Минутка. Да, немножко. Я порешил с ним кончить, тем более что теперь к тому и время приспело. Ему спасенья больше нет.
Молчанов. Как нет спасенья? А в чем опасность заключается?
Минутка. У него нечем заплатить денег, подаренных вами детским приютам.
Молчанов (удивляясь). Фирсу Григорьичу нечем платить? Я думаю, он не хочет платить?
Минутка. Он не может платить. (Оглядываясь.) Мы с вами совершенно одни?
Молчанов. В этом, кажется, нет сомнения.
Минутка. Полагаю также, что нет сомнения и в том, что все, о чем я буду говорить с вами, останется навсегда между нами?
Молчанов. Я не выдавал никого.
Минутка. Потрудитесь не искать с Князева ваших денег. Их негде уже искать. Позвольте мне лучше его в Сибирь отправить. Я вам это очень советую.
Молчанов (встает). Господин Минутка, что это за тон? Что бы это могло значить?
Минутка. Стою за свою шкуру, Иван Максимыч. Виноват перед вами во всем главным образом один Фирс. Воротить всего заграбленного у вас в течение двадцати лет невозможно. И я, и голова, и тесть ваш — все пойдем под суд и пропадем без всякой пользы для вас. А вот я вам представлю бумажечки, по которым Фирс Григорьич один отлично прогуляется… (Отдает бумаги.)
Молчанов (пересматривая). Счет, расписка в получении денег за кладовую и накладная на какую-то мочалу… Я ничего не понимаю.
Минутка. Полтора года тому назад, ровно за три месяца до вашего возвращения из-за границы, у вас сгорели амбары, а в них две тысячи пудов хлопка. Товар этот не был застрахован; а не был он застрахован (помолчав) потому, что его совсем не было.
Молчанов (пожимая плечами в недоумении). Шарада за шарадой.
Минутка. А очень просто: привезли мочалу да сожгли ее за хлопок.
Молчанов (помолчав и вздохнув). Ловко, друг мой, Фирс Григорьич!
Минутка (вставая). Иван Максимыч! Я много виноват перед вами! Надеяться на какое-нибудь примирение с вами— это, разумеется, было бы довольно смешно и глупо; но я хочу вот чего: хочу одолеть свою гадость душевную и сказать вам: простите меня, бога ради!
Молчанов (грустно). Бог вас простит! (Подает руку, которую Минутка схватывает и мгновенно целует. Молчанов переконфуженный.) Что вы, что вы! Вонифатий Викентьич… Бог с вами! (Удерживает его за руки и ласково сажает назад в кресло.) Успокойтесь!
Минутка (горячо). А я за это весь ваш, весь, весь! и уж у меня Фирс железных браслеток не минует.
Молчанов. Вонифатий Викентьич, я вижу, вы меня не понимаете. Слушая вас, поневоле вспомнишь, что «самая высшая хитрость на свете состоит в том, чтобы никогда ни с кем не хитрить». Будучи честным человеком, каким я хоть не везде, но по некоторым статьям имею право себя считать, я ни в каких обстоятельствах не допущу вас сожалеть о вашей сегодняшней откровенности. Сказанное здесь — здесь умерло…
Минутка (кланяясь). Я в этом был уверен. Я всегда уважал вас за благородного человека.
Молчанов. Но вы напрасно думаете, что я желаю мстить Князеву. Взыскание с него я уступил приютам, чтобы меня не могли долго упрашивать эти деньги ему уступить или отсрочить их. Он не стоит этого. Но мстить… я не ищу этого. С Фирсом Григорьичем мои счеты так велики и длинны, что их лучше не пробовать сводить. Они начались у моей колыбели и кончатся, может быть, в день смерти моей. Этот человек ехидством взошел в дружбу к моему отцу; он оттер от него мать мою; он уговорил отца написать завещание, по которому состояние могло перейти ко мне только в таком случае, если я, достигнув возраста, женюсь на Мякишевой. Иначе, за руками у Мякишева, было другое завещание, по которому, в наказание мне, целая половина этого состояния должна была поступить в пользу богаделен. По милости Князева я в наше просвещенное время в шесть лет сделался женихом четырехлетней девочки… Кроме того… кроме того, общая молва говорит, что по его же милости я менее чем через год после этого завещания сделался сиротою. Не знаю, сколько в этом правды, но…
Минутка. Но правда в этом есть! есть, непременно есть.
Молчанов. Да, если верить голосу народа — это правда; народ весь в одно слово говорит это.
Минутка. Шепчет. Не говорит, а шепчет.
Молчанов. Если верить чувству крови — это правда: она кипит во мне, когда я его вижу. Как бы я ни был спокоен, стоит произнести при мне его имя — и я не свой. Я не могу, не могу быть своим, потому что один вид его меня в бешенство приводит. Я не могу вспомнить, глядя на этого человека, как он в восемь лет выучил меня пить сладкую водку, в десять горькую, а в пятнадцать ром и шампанское, как сам он у себя на квартире сажал мне на колени француженок да танцовщиц; как я в его же глазах двенадцатилетним мальчиком резал штоссы и он за меня расплачивался… Уезжал он — я уже сам по его стопам ходил в праздники к этим танцовщицам и француженкам, проигрывал им; поил их; векселя им давал… Меня пороть надо было, а воспитателя повесить, а его все нахвалиться не могли. Хвалили! За что ж хвалили? Что с голоду не морил да в нанку не одевал? а он душу мою одевал в лохмотья. (Помолчав.) Остальное все идет сплошная мерзость: в двадцать лет боязнь потерять право на имение ведет меня к женитьбе на девушке, к которой не чувствовал никакой привязанности; потом три года шлянья с своею тоской за границею; и когда б не открыл мне глаз Дробадонов, когда б он не поставил меня на нынешний путь, я был бы, верно, и теперь прежним поганцем и до сих пор довел бы уж мои дела до состояния, которого нельзя б было поправить. Так видите ли, как счеты-то мои с Фирсом длинны и как я хорошо их знаю.