Колокольцов. Да, да, именно носа не тешить. Есть на этот счет французская пословица, только не к носу, а к другому, к плеши: il ne faut jamais теше de чужие ле плеше…А? понял? По-русски это просто значит: не тешь чужую плешь. (Нагибаясь к Молчанову.) А знаешь ты, я, наблюдая твой характер, всегда сравниваю тебя с Сарданапалом, именно с Сарданапалом. Ты очень тих, и вдруг ты этак именно являешься Сарданапалом, которого век считали бабою, а он вдруг взял и сжег себя.
Молчанов (громко расхохотавшись). Ха-ха-ха! Ох! ты меня уморишь, Иван Николаич!.. Ха-ха-ха!
Колокольцов. Чего ты? чего ты? Ей-богу, Сарданапал!
Те же и Мякишев.
Мякишев (входит). Здорово, зять!
Молчанов (встает, кланяется и снова садится). Здравствуйте, Пармен Семеныч!
Мякишев. Чего же это ты хохочешь? Фирс Григорьич такое под тебя подвел… статью такую вывел, а ты здесь шутки шутишь!
Молчанов (желчно). Что такое? Какую он статью подвел? Какое мне дело до его статей?
Мякишев. Дело!.. Да мне-то дело: ведь за тобой дочь моя.
Молчанов. Черт знает что это такое говорится! статью подвел, дочь за мной… В чем дело — расскажите?..
Колокольцов (шутя и заигрывая). Да я и забыл, мой милый… Я ведь за этим и пришел к тебе. Ты там своим рабочим долю назначаешь… Конечно, от нас, как говорится, хоть тридцать лет скачи, ни до какого государства не доедешь; но все же ведь… Это социализм. Конечно, все могут с тобой согласиться, что это полезно; но это…
Молчанов (перебивая). Это если, Иван Николаич, и шутка, так это очень глупая шутка. О каком социализме тут может быть речь, где все за каждый грош брата засудят?
Колокольцов. Да ведь однако же справедливо, что ты фабричным долю обещал?
Молчанов. Нет; это несправедливо. Это было бы слишком справедливо для моей несправедливости. Я хотел прибавить им жалованья, потому что нынче неурожай, хлеб дорог. Вы восстали против этого, просили меня не делать надбавки, чтобы и ваши того же не потребовали.
Колокольцов. Этого, душа моя, нельзя! Какие же наши-то прибыли! Помилуй, я… я правду тебе скажу. Я затем к тебе сегодня и зашел, чтобы у тебя тысчонку наличности перехватить, чтобы съездить славянских братьев посмотреть. Когда тут нам в эти годы с рабочими сентиментальничать! Ведь это в литературе очень хорошо сочувствовать стачке рабочих… Ты знаешь, что я и сам этому сочувствую и сам в Лондоне на митинги хаживал… Там я этому всему сочувствовал, хотя, я тебе скажу, что ж такое Англия? Я вовсе не уважаю Англию… Гм! стачки позволены — и обок с ними лорды и крупное землевладение… Но когда это на самом деле, когда… когда я сам сделался фабрикантом — это другое дело, душа моя! Это стачки, это… это черт знает что такое для нашего брата! Да и, наконец, как голова я должен тебе сказать, что это ведь и законом запрещено.
Молчанов (вспыльчиво). Убирался бы ты отсюда, Иван Николаич, поскорее к своим славянским братьям и не мешал бы нам свои русские лапти на оборы поднимать. Что это такое? Про что вы встолковались? Я так хочу! Понимаете, я так хочу! Я нахожу, что наши рабочие получают мало. Я хотел прибавить им — вы воспротивились. Из этого простого желания вы сочинили и распустили слух, что я у вас хочу лучших работников хитростью отбить, а потом опять сбавлю цену ниже нынешней. Мастеровые вам поверили… Что ж, на вашей улице праздник. Победители не судимы.
Колокольцов. То-то, я говорю, друг мой, надо знать нашего человека.
Молчанов. Черт его бери, нашего, не нашего: мне все ровны люди. Я знаю, что они голодны, и их голод мне мешает обедать спокойно. Я им сказал одно, чтобы они составили артель, чтоб сами поручились мне за целость материала, а я отпущу смотрителей и раздам смотрительское жалованье рабочим. Кажется, я вправе это сделать.
Колокольцов. Нет, не вправе.
Молчанов. Отчего?
Колокольцов (не знает, что сказать). Мм… м…
Мякишев. Да ты общественный человек, или тебя под крапивой индюшка высидела?
Колокольцов. Да, да! ты ведь не Фридрих Великий, чтоб каждому жареную курицу мог к обеду доставить. Да и тот не доставил.
Молчанов. Извольте разбирать, пожалуйста: то социалист, то Фридрих Великий.
Мякишев. А больше всего, скажу я тебе, зять, ты шут.
Молчанов. Как это шут?
Мякишев. А так шут, коли ты на общую долю даешь, что еще самому годящее. Можно пожертвовать, кто говорит, мало ли купцы на что жертвуют, да только ведь жертвуют, так с умом жертвуют, с выгодой: или для ордена, либо что совсем нестоющее. А ты, нанося, от себя рвешь, да на мир заплаты шьешь.
Колокольцов. Да; ведь именно прежде всего все мы, друг мой, мы общественные люди… Мы этим должны гордиться. Но мы несвободны — это самое первое… мы должны других слушаться… это наше коренное, наше русское… славянское…
Молчанов. Отстань ты от меня, пожалуйста, с твоим и с русским и с славянским! Говори, в чем дело?
Мякишев. А в том дело, что как ты по-своему, по-ученому полагаешь: может ли тебе общество затрещину дать?
Молчанов. Как это затрещину дать?
Мякишев. Так, взять да и вышвырнуть. Не надо, мол, нам, дуракам, такого умника. Не знаешь, как из общества исключают? Приговор напишут, да и выключат.
Колокольцов. Общественный, душа моя, суд. Общество в этом неограниченно. Я затем к тебе и пришел сегодня.
Молчанов. Ты пришел затем, чтобы сказать, что полицеймейстершу голую видел.
Колокольцов (недовольно). Совсем не то! Это… мм-м… это другое… Я пришел потому, что сегодня утром все наши первые фабриканты — Иван Петрович Канунников, Матвей Иванович Варенцов и Илья Сергеич Гвоздев — подали мне бумагу, что ты своими распоряжениями злонамеренно действуешь в подрыв нашей фабричной промышленности, и просят тебя ограничить. Я вот зачем пришел.
Молчанов. Ты, Иван Николаич, в эту минуту мне напоминаешь того анекдотического бурмистра, который начинал свое письмо барину с извещения, что в его имении все, слава богу, благополучно, а под конец прибавлял, что только хлеб градом выбило, скот подох да деревня сгорела. Что ж ты мне здесь торочишь про полицеймейстершу, про атлантических братий, про славянских братий, а не скажешь, что против меня затевают мои русские братия?
Колокольцов. Да ведь я к этому ж и вел душа моя, когда говорил с тобой про Фирса. Я говорил, что он удивителен…я не могу сказать: оригинален, а именно удивителен. Как бы о нем что ни говорили, но я должен отдать ему справедливость, что он владеет удивительной силой убеждения. Как он ловко основал все это! Вот как это у него написано. (Вынимает бумажку и читает.) Мм… м… м… да вот! «Такие несоразмерные надбавки задельной платы в подрыв другим фабрикантам невозможны со стороны человека, радеющего о своих пользах и выгодах, а свойственны лишь расточителю, стремящемуся предать свое наследственное имущество чрез свою расточительность последнему разорению и окончить банкротством, которую цель общество обязано предупредить и отвратить, сколь в видах сохранения общественного кредита, столь же и для того, дабы семейство сего расточителя, доведенное им до нищенства, не осталось на руках и на попечении общества. А что Иван Молчанов есть расточитель, то сему, кроме сказанного, доказательства следующие: он, окромя прибавки платы рабочим, забыв родных детей, намеревался пожертвовать двести тысяч в пользу детских приютов и преподносит покупаемый им на свои деньги особый дом со строением мещанской женке Марине Гусляровой».
Мякишев. Нехорошо, зятек, нехорошо.
Те же, Анна Семеновна и Марья Парменовна.