Князев. Минутка, прочитай ему закон.
Молчанов. Закон! Не нужно мне читать закона. Здесь дело не в законе. Ваши заботы не о том, чтобы обстоять закон, чтобы его исполнить, а о том, чтоб беззаконье сделать на законном основании. Таких расточителей, как я, полна Россия. Все люди расточители и все… быть может, более, чем я. Гусар, который без гроша верного дохода землянику ест зимой, по полтиннику за ягодку, — его в опеку; ремесленник, который в один час пропивает недельный заработок, — его в опеку; чиновник, который сто рублей в год жалованья получает, а в сто рублей жене одно платье шьет, — тож в опеку его…
Дробадонов. Этого хоть и в острог, так у места был бы.
Молчанов. Берите всех, всех в опеку… да и себя уж заравно в опеку сдайте. Так пусть и будет в круговую… даже в ландкартах географических, вместо Россия, пусть пишут Опека. Подводя меня под это, вы всех под то ведете и сами под то же лезете.
Колокольцов. Иван Максимыч, это все умно сказано и прекрасно, да к делу не идет.
Гвоздев. Ты дело говори.
Мякишев (подходя, тихо). А ты оправдывайся, Ваня.
Молчанов. Да не знаю я, в чем мне оправдываться! Во всем этом деле я дела никакого не вижу. Я вижу только одно беззаконие, взмащивающееся на закон; одну придирку и ничего более. Я не хвалю себя! я молод был, кутил, любил веселую компанию. Что ж делать! знаю сам, что, может быть, полсотни тысяч промотал…
Князев (Минутке). Запиши.
Молчанов. Но это было, да прошло.
Князев (сладостно). А на полсотни тысяч что ведь могло быть сделано-то? Ведь это пяти… да что я говорю: пяти! — десяти, пятнадцати семействам до веку кусок хлеба дать бы можно.
Гвоздев. По три тысячи… Это бедной семье довечный капитал.
Молчанов. Правда, правда. Прокутить полсотни тысяч — это большая низость; но удивляюсь сердоболью вашему о бедных. Все вы такие, как и я. Вот здесь, недалеко ходя, сидят — ну, три, четыре человека, которым случай кинул по миллиону: кто же из вас рвался, чтобы свою гортань или чрево жадное унять и вспомнить неимущих?
Колокольцов. Тут дело не о ближних, а о семье, Иван Макcимыч.
Князев. Да, о семье.
Гвоздев. За семью твою боятся: ведь вон жена что пишет: расточитель.
Молчанов. Да позвольте мне спросить вас: вы отдаете отчет своим женам?
Несколько голосов. Да наши жены что ж понимают?
Канунников. Наших баб с постелей вставать и то петухи учат.
Гвоздев. Ребят рожать им да рядиться — вот их рукомесло.
Молчанов. Так что ж моя-то жена? Особенное она что-нибудь, что ли? Воспитали ее, что ли, как-нибудь особенно, что при ней муж ничего не должен значить? Учили ее, что ли, чему-нибудь полезному?
Анна Семеновна. Да чему полезному учить-то? Нешто в ученье польза-то бывает? У ученых денег-то меньше нашего.
Дробадонов. У нас то полезно, что в рот полезло.
Канунников (смеясь). Чего их учить-то, когда с ними и с неучеными не справишься! Хвосты в семь аршин пораспущают и ходят, как снофиды.
Колокольцов. Что ж, это только значит, что наша женщина в постоянном угнетении.
Молчанов. В угнетении! Гм! и вот она, угнетенная, пришла сюда судить пред всеми мужа! Она сидит здесь, с судьями моими, а я, которому она у алтаря господнего клялась быть мне подругою… нет… более того: господином, строителем семьи признавать меня… она мой обвинитель здесь; она сидит в почетном месте за то, что посмеялась над клятвой… Она, которой я перстом не тронул, которой сроду словом не обидел, сидит здесь с вами и судит мужа таким судом, каким еще Шемяка не судил, каким не дай бог Каину судиться; а я один стою, мне даже места нет; скамейки у коровницы не заняли, чтоб посадить меня по крайней мере!
Мякишев (встает и торопливо приносит Молчанову стул). Сядь, Ваня, сядь, бесчастный!
Марья Парменовна. Ну вот тебе и стул — садись.
Молчанов (целуя тестя). Благодарю. Не надо.
Марья Парменовна. Вот ты ведь и всегда такой. Ведь вот при всех теперь оно и видно: какой ты? То жаловался, места ему нет, а подали стул — и не надо. (Как бы тронутая.) Ну, вот сюда иди, когда не хочешь там садиться. (Подвигаясь и освобождая место.) Иди же, что ль? (Переменяя тон.) Ведь кланяться не буду.
Молчанов (горько). Нам с вами вместе больше не жить и не сидеть.
Князев. Кто нынче с женами из образованных людей живет!
Марья Парменовна. Так что ж, тебе с чужою, стало быть, показано теперь уж жить? Стало, чужая лучше?
Князев. А как же не лучше? в чужую жену черт меду ложку кладет.
Марья Парменовна. Нет, ты когда женился, так живи. А не хочешь, так заставят.
Анна Семеновна. Есть же правило, чтоб жен к мужьям отправлять, если требуют, — так теперь новый суд, не беспокойся, и на мужей закон выдаст. И вас приводить будут.
Князев (с сдержанной улыбкой). Будут, сватья, будут. (Молчанову.) А ты, не так ты на это дело, друг Иван Максимыч, смотришь. Я, долго твои умные речи слушавши, вот что тебе скажу: строитель-то семьи ты строитель, а тебе жены чуждаться нечего, да и по нашему, по русскому закону невозможно. Ты сам ведь вспомянул сегодня, что вы с нею в церкви венчаны; а мы не немцы: у нас разводов нет. Она здесь просит на тебя! Да что ж такое? Мало ль жен, которые просили на мужей, не только что в обществе, а и у квартальных на мужей жаловались, да ведь не расстаются же с ними со всеми мужья — живут.
Канунников (смеясь). А у мещан и у мужиков так еще и розгами мужа на сходке по жениной жалобе отжарют, а всё опять живут. Домой придут, он ее пощелкает… (Махнув рукою.) У нас на этот счет просто.
Гвоздев. Куда поденешься! закон свой надо соблюдать.
Варенцов. И воют, да живут.
Молчанов (к голове). Иван Николаич, позвольте вас спросить, для чего я позван сюда перед обществом? За расточительность какую-то вы собрались судить меня, так прикажите про расточительность и говорить, а не про то… что здесь говорится.
Колокольцов. Иван Максимыч, ведь мы еще не парламент, нам парламентские формы чужды. Мы народ.
Князев. Мы простецы, так по-простому и рассуждаем, а по-ученому, по-заграничному не умеем и не поймем, пожалуй.
Колокольцов. Быть может, в этом есть связь во всем…
Анна Семеновна. Да как же не связно! Теперь уж заодно в одно время его судить и за расточительность и за нелюбовь.
Колокольцов. За нелюбовь, Анна Семеновна, нельзя судить.
Анна Семеновна. А отчего ж нельзя?
Колокольцов. Нет оснований нравственных; закона нет.
Анна Семеновна. А разве всё по закону судят? Нет закона — по писанию судить можно.
Князев (улыбаясь). Ну полно, сватья, врать. (Молчанову.) А я опять тебе, Иван Максимыч, решаюсь доложить. Может, ты и вправду честный человек…
Колокольцов (перебивая). Да в этом, я думаю, и сомневаться невозможно.
Князев. Ну да. Честный человек у нас, говорят, одну жену обманывает: так уж, стало быть, и потому ты честный. А вот ты говоришь, что такое в твоей жене особенного. Я тебе расскажу это. Ты вспомянул, что там вам было в церкви пето, а песни-то эти, должно, не всегда памятовал. Пять лет ты, женатым бывши, по Венам да по Парижам разъезжал — много ты о ней там вспомнил? А ведь она здесь, как пташка, взаперти сидела; детей твоих глядела, а суперантов, как другие прочие, не заводила. (С ударением.) Имени-то твоего, беспутная ты голова, она ведь не замарала, хоша… стоил бы ты, может, того, и очень бы стоил.