— Что ж вы узнали? — спрашиваю я станового.
— Поджог был-с.
— Отчего вы это думаете?
— Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.
— Кого же вы подозреваете в поджоге?
Становой развел руками с выражением полнейшего недоумения.
— По какому поводу вы арестовали этого мужика?
— Николая Данилова-то-с?
— Да.
— Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.
— И только?
— Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.
— Вы допрашивали кого-нибудь?
— Делал дознание.
— И ничего не узнали?
— Ничего пока.
Вошел староста и остановился у порога.
— Что скажешь, Лукьян Митрич? — спросил я.
— К твоей милости.
— То-то, почто к моей милости?
— Мужики собрались.
— Кто ж тебе приказывал их собирать?
— Сами собрались; хотят с тобой гуторить.
— Где ж они?
— Да вот туточка.
Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян. Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в шапках, у некоторых были палки.
— Ого! сколько их, — сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.
— Вся отчина, — заметил староста.
— Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.
Староста ушел.
— Не ходите! — сказал мне становой.
— Отчего?
— Долго ль до греха.
— Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром, так и в избе найдут.
Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.
— Здравствуйте, ребятушки! — сказал я, сняв шапку.
Мужики поклонились и прогудели: «Доброго здоровья!»
— Накройтесь, ребята; холодно.
— Ничего, — опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.
— Пожалуйста, покройтесь.
— Мы и так постоим.
— Наше дело привычное.
— Ну так я вам велю накрыться.
— Велишь, такое дело.
Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.
Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.
У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темнорусые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу.
— Что же вам, ребята, от меня желается? — спросил я сходку.
— Это ты будешь от губернатора-то? — спросил меня середовой мужик из переднего ряда.
— Я.
— Ты чиновник?
— Чиновник.
— Губернаторский?
— Да.
— Ну-к мы с тобой хотим побалакать.
— Извольте. Я вот слушаю.
— Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить.
Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового.
Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.
— Ну о чем будем говорить? — спросил я.
— Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.
— О чем же хотели говорить?
— Да вот по этому делу-то.
Послышалось несколько вздохов со всех сторон.
— Зачем вы выгнали управителя?
— Он сам уехал.
— Еще бы! как вы его мало что не убили.
Молчат.
— Что теперь будет-то?
— Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам будет?
— Каторга будет.
— За управителя-то?
— Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.
— Бунта никакого не было, — проговорил кто-то.
— Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, — сказал я. — Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить.
— Это точно, — буркнули опять несколько голосов.
— То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.
Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.
7
Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.
— Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! — сказал я арестанту.
Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.
— Что ж ты за себя скажешь?
— Что говорить-то? Нечего говорить, — произнес он с сильным дрожанием в голосе.
— Да говори, брат: как дело было?
— Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.
— Ну расскажи, что знаешь.
— Я только всего и знаю, что с самим со мной было.
— Ну, что с тобой было?
— Озорничал надо мной управитель.
— Как же он озорничал?
— Да как ему хотелось.
— Бил, что ль?
— Нет, бить не бил, а так… донимал очень.
— Что ж он над тобой делал?
— Срамил меня несносно.
— Как же так срамил он тебя?
— Он ведь на это документчик у нас.
— Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, — сказал я, махнув рукой.
Николай подумал, постоял и сказал:
— Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.
— Садись, — сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.
— Просился я в работу, — начал Николай Данилов, — просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.
— Деньги, что ли, остались за кем там?
— Нет.
— Что же?
— Так; другое дело было.
— Ну!
— Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.
— Куда?
— Да туда ж, куда сказывал.
— В Черниговскую губернию?
— Ну да.
— Что ж у тебя за дело такое там было?
— Водку дешевую пить, — подсказал становой.
Николай ничего не отвечал.
— Ну что ж дальше было?
— А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.
— Без наказания?
— Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.
— Что ж он, как привезли тебя к нему?
— Велел на угле сидеть.
— Как на угле?
— А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. «Нет, говорит, так сиди».
— Ну, ты и сидел?
— Я опять ушел.
— Зачем же?
— Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. «Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание». — «Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех». Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.
— Ну?
— Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.
— Чем же?
Мужик законфузился и отвечал:
— Я этого не могу сказать.
— Да, а нужно, — говорю, — сказать.
— На нитку привязал.
— Как на нитку?
— Так, — покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. — Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.
Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.