Двухсветная зала блистала утренним светом; утренний свет был серый и пасмурный свет; толстые стебли качались в окне рициния под дождем; они обливались и хрусталем, и серебром; мутные струйки несли в окнах красный песок дорожек.
Так встретило Гуголево Духов хмурый день.
В двухсветной зале ходил и брюзжал лакей, накрывая на стол промеж двух белых колонн с отставшей штукатуркой; колонны разделяли залу как бы на две комнаты: одна половина служила столовой; в ней не было ничего замечательного: вокруг стола стояли венские стулья; пришел лакей, Евсеич; чистую накрыл скатерть; ворча, расставил чайный прибор и, ворча, отворил дверь на обвитую хмелем террасу, образовавшую навес, из-под которого виднелась лужайка и клумба с безголовым нагим юношей, склоненным на камне и подымавшим свой желтый, поросший плесенью локоть.
В другой половине залы, в гостиной, стояла Катенька Гуголева, баронессина внучка, склонясь на рояль, и рассеянно оглядывала старую, кое-где с потемневшей позолотой мебель, обшитую красным сафьяном.
Здесь висели портреты; здесь года гарцевал генерал с треуголкой в руках на большом темном, кое-где треснувшем полотне; и года разрывалась у его ног бомба, и года изрыгала она вовсе уже не яркий огонь; но в пороховом дыму генерал улыбался года, и зеленый плюмаж треуголки плясал под ветром: бурно там совершалось сраженье под Лейпцигом[33] и храбрый всадник, мчась на бой, улыбался, глядя на бомбу, изрыгавшую желтый огонь: так нельстивый художник в свободном творческом полете изобразил прадеда Кати — генерала Гуголева.
И иные здесь были портреты: екатерининская фрейлина с собачкой на подушке и с бриллиантовым шифром[34] на плече, пейзаж с объясненьем в любви и с низко повисшей радугой, над которой Амур розовую пролил гирлянду; были и горы, каких нет в Гуголеве, и развалины замков, и прекрасно списанный фрукт — плоды творений какой-то голубоглазой персоны, кисейной, томной, чей обольстительный лик тут же грустил со стены и чей нежный дневник сохранялся в шкапчике, на котором стояли амуры, пастушки, китайцы фарфоровые и франт; тут был и шкаф, резной, неизвестно откуда попавший; из пыльного стекла тускло мрачными — Флориан, Поп, Дидерот и отсыревшие корешки Эккартгаузена — «Ключ к объяснению тайн природы». [35]
Катя стояла, склонясь над роялью с томиком Расина в руках; она воспитывалась на французских классиках.
Смотрите: над роялем там она запечатлелась в плотно охватывающем талью, синем, немного коротком платье, чуть вытянувшись вперед и едва сгорбившись — она будто маленькая, вовсе маленькая девочка! На ее лице утомленье; синие круги под глазами обозначились явственно; мысль ее — уже полетела к нему: он, он ее господин; и ему, ему отдала свое она детское сердце: ее детское сердце! Нет преступленья такого, которого бы нельзя было простить! Но как простить преступленье такое, которое ранит детское сердце? Детское сердце берегите — остановится детское сердце и ничто уже его не заставит биться, ничто. А оно едва бьется, Катино детское сердце; и уже черви давно подточили его: те черви — тоска тяжелая, вползшая в грудь незаметно; с той поры — все осталось по-старому с той поры, как полюбила она его; так же кормит она голубей, плутовато смеется ласточке; так же ее взор невинен и чист; глупенькой девочкой той же осталась Катенька; так же она не идет, а робко крадется — не то робко, не то шаловливо: но сядет вот за рояль — и волна какая грома проливается из-под ее восковых рук! Гром, грусть, страсть потрясали стены эти не раз, когда она за рояль садилась, с той поры, как она — невеста: а ведь еще ребенок она; горе тому, кто нарушит ее покой!
Старая вчера изворчалась на милого бабка. Она милого побранила, попрекала и уличала, что милый не знатного роду, что напрасно с ним свою Катя связала судьбу; девочка, помнит, вскочила, бросила из-за стола бешеной пантерой салфетку, бабке пеняла, бабку ругала на удивленье Евсеичу; злой какой, ястребиный сумела метнуть на старушку глупая девочка взор; как сироткой потом просидела весь день в беседке, и сироткой как плакала она, не смеялась шалунье-ласточке и на гнездышко больше не любовалась, не улыбалась; спать ушла рано, а спала ли?
Синие нынче у нее под глазами круги; а поглядите вы на нее, и скажете, что только ленивую грацию да девичье только кокетство и показало ее движенье, с которым склонилась она на рояль; восковая рука разжалась, как воск, и томик Расина беззвучно скользнул на ковер.
Такая была Катя всегда: если глядит, то, как будто, и не глядит, а слышит — не слышит; а уж если она что знает, то вовсе как будто не знает она ничего: ровная — и всегда тихая, и с улыбкой: тихо с улыбкой по комнатам крадется, и точно свернется с улыбкой в кресле; бывала она за границей, много видела она людей: казалось, ей есть и о чем рассказать, и над чем пораздумать; но говорила ли Катя?