Старичок был настолько благостным, что прямо-таки растворял все окружающее в любви; седые волосы окружали его голову точно ореол смирения и тишины; а маленькие, глубоко запрятанные глазки светились таким трогательным умилением, будто он не умирал, а, наоборот, воскресал.
В определенных кругах старичок — Андрей Никитич — считался учителем жизни.
Он шел, одной рукой опираясь на своего сына — Алексея Христофорова, другой — на палку, похожую на старую трость, которой он иногда с такой умильностью постукивал по земле, словно она была его матерью.
Остановившись перед крыльцом, старичок тихо заплакал. Клавуша быстро, как цыпленка, подхватила его под руки и прямо-таки внесла в комнату, где ему была уже приготовлена постель.
Потом, когда старика уложили, его было захотели накормить, но Андрей Никитич воспротивился:
— Ведь на свете, кроме меня, есть много других несчастных и голодных людей, — произнес он…
В закуточке, у того столика, где недавно пьянствовали садистики, Клава разговорилась с Алексеем и Анной.
— Не беспокойтесь, Клавдия Ивановна, — волновался Алеша, — я буду ухаживать, а Аня уже договорилась с медсестрой…
— Медсестра у нас ничего, — проговорила Клава, — только отчего-то любит спать в лопухах…
— Вы преувеличиваете, Клавдия Ивановна, — вмешалась Аня, беспокойно взглянув на Алешу.
Но тот пропустил Клавино выражение мимо ушей и весь сиял доброжелательством, оттого что пристроили отца на воздухе. Его астеническая фигура выражала такое удовлетворение, точно он возносился в хорошее место…
Ввечеру все собрались в комнате старичка. Из соседей приплелся дед Коля, но почему-то сконфузившись, хотел было спрятаться под стол.
Андрею Никитичу было уже значительно лучше, и он, приспособившись в мягкой, уютной постельке, вдруг стал поучать:
— Жизнь очень проста, и Бог тоже очень прост, — выпалил он. — Посмотрите на этих людей, — Андрей Никитич махнул изящной, беленькой ручкой в окно, — они не думают о смерти, потому что видят ее каждый день, когда косят траву или режут животных; они знают, что смерть — это такой же закон Бога и жизни, как и принятие пищи, поэтому они не удивляются, как мы, когда начинают помирать… Вот у кого надо учиться!
И Андрей Никитич несколько победоносно взглянул на окружающих; благость, правда, оставалась, но на дне глаз вдруг обнаружилось страстное, эгоистическое желание жить; чувствовалось, что старичок хочет крайне упростить смерть в своих глазах, чтобы сделать ее более приемлемой, не такой страшной.
— Только любовь — закон жизни, — начал он опять. — Любите ближних, и вам нечего будет бояться.
Клава даже не поняла, о чем идет речь; она взгрустнула, вспомнив о Федоре. «Кого-то он теперь душит, голубчик… Вот дите», — вздохнула она про себя.
Аня вскоре ушла.
— Я знаю, христианское учение с трудом дается людям, — продолжал болтать старичок, не обращая ни на кого внимания. — Истина — это не сладкая водичка…
На следующий день утром — Алеша только еще проснулся — Андрей Никитич уже сидел на постели.
— Ты что, папа?! — спросил Алексей.
— Уеду я, сынок, отсюда, — ответил старик. — Нету в этом доме любви. Пойду к маленьким, седым старичкам в монастырь… На край света… Нету здесь любви…
— Да что ты, отец, — так и подскочил Алеша. — Как же здесь нет любви?!. А Анечка?! Сколько она нам сделала добра?! Ты же знаешь мое к ней отношение… И потом, она говорила, что Клавдия Ивановна — очаровательный, тонкий человек. Анечка только очень жалела, что уехал ее брат Федор.
Андрей Никитич не отвечал; наступила полная тишина, во время которой он — скрючившись — застыл на постели.
Наконец старичок прервал молчание.
— Я не поеду только потому, — улыбнулся он, — что на свете не может быть полностью злых людей. В каждом есть частица добра, которую можно разбудить…
И старичок погрузился в свои размышления о Боге; когда он думал о Боге, то придавал своим мыслям такой благостный, умилительный характер, что весь мир, все существующее принимало в его мыслях умильный, сглаживающий и доброжелательный вид. Бог тоже внутри него принимал такой вид. При таком Боге можно было спокойно умереть. И старику становилось легче: умиление распространялось до самых глубин его души, которая становилась мягкой, как вата.
Вечером Андрею Никитичу опять стало худо.
Алексей и Анна были около него. Клавуша то входила, то выходила.
Лицо Андрея Никитича словно все растворилось в жалобе; он задыхался. Какая-то большая, черная муха села ему на нос. Алеша хотел было ее согнать, но старичок плаксиво возразил: