Один Алеша пытался завязать с отцом разговор. Он поймал его, когда старичок, спрыгнув с забора, сидел верхом на пне.
— Рассуди философски, папа, — увещевал его Алексей, присев на травку, — ты твердишь всем, что ты курица, значит, ты это сознаешь; ты мыслишь; следовательно, ты мыслящее существо, а никак не курица. Курицы не рассуждают.
Но Андрей Никитич глядел на него пугающе недоверчиво; почти зверем. И вместо того чтобы возразить сыну логически, прыгнул на него с криками: «Ко-ко-ко!» — и пытался заклевать его носом.
Клава разняла возившихся людей. Было такое впечатление, что Андрей Никитич не узнал собственного сына.
На второй день такого нелепого поведения Алексей совсем расстроился.
— Ну что с ним теперь делать?! — изумленно спросил он у Клавы.
— А не прикидывается ли он? — вмешался подслушивающий дед Коля и осторожно повел большими ушами.
— Не звать же психиатра, — после некоторого молчания сказала Анна.
— Глупости, — бросила Клава. — Будем запирать его на день в сарай, чтоб не прыгал по заборам и не расшибся. Небось остынет.
И она пошла в дом, облапив подвернувшийся столб. Андрей Никитич же очутился в сарае.
Вечером Алексей пришел к Анне в комнату чуть не со слезами.
В той среде, к которой принадлежала Анна, жизнь и метафизика означали одно и то же; жить значило пропитать своим потусторонним видимую жизнь; поэтому любовь здесь не раз сливалась с признанием внутреннего мира, и последнее не было простой добавкой к любви, молчаливым соглашением.
Алеша не принадлежал полностью к этой среде; он тянулся к ней и одновременно страшился ее; но он был влюблен — долго и безответно — в Анну, влюблен частью из-за ее загадочности и принадлежности к этой темной, иррациональной среде.
Сегодня, кроме того, он хотел доказать в лице Анны всем этим странным, взявшим на себя слишком многое, людям, что твердая вера в Бога по-прежнему является единственной крепостью человека посреди всего этого метафизического хаоса, среди этого листопада смертей, нелепых машин и выверченных мозгов.
Этим он хотел и укрепить свою веру, и поднять себя в глазах Анны. В конце концов больше любви ему важно было признание. Признание своей ценности.
Поэтому, к тому же взвинченный идиотским превращением отца в курицу, он сразу же начал с Бога, с необходимости веры в Него и даже с целесообразности.
Анна, погладив себя по оголенной ножке, отвечала на этот раз резко и даже озлобленно. Ее ноздри чуть раздулись, а глаза блестели от охватившего ее чувства самобытия и сопротивления — сопротивления этим идеям.
Она говорила о том, почему ей не нравятся обычные религиозные системы: они исчерпаны и ставят предел метафизической свободе, в то время как дух уже давно вырвался в новую, неведомую сферу; более древний эзотеризм притягательнее сейчас, так как он предполагает большую свободу исследований и метафизических путешествий; нужен другой способ проникновения в потустороннее…
— Наконец, обычные религии слишком односторонни, — взорвалась Анна, — в то время как в метафизике нужен сейчас радикальный переворот, вплоть до уничтожения старых понятий и появления новых — может быть, еще более «абсурдных», — но тем не менее символизирующих наше состояние духа; и именно она — сама метафизика, сама религия — должна сделать этот переворот… потому что все иные, прошлые перевороты не относились к делу, так как подменяли метафизические ценности понятиями из несравнимо более низких областей, и таким образом замена была нелепа и вела только к отрицательным последствиям… Нужен, таким образом, подлинно религиозный катаклизм, — опять воспалилась она, — …мир расширяется, и наше метафизическое предчувствие вместе с ним; современные религии способны только сужать наше представление о мире, ибо это лишь искаженные тени некогда великих религий…
Алексей был совершенно подавлен и растерян; интеллектуально его наиболее ущемили слова о пределе метафизической свободы; эмоционально — упоминание о том, что сильные духом, мол, пускаются в неизвестное, страшное, потустороннее плаванье.
Но он все же вдруг возразил:
— Итак, вы говорите, что это искаженный путь, профанация, что ключи к истинному христианству потеряны… Почти… Даже значения слов сейчас уже не те, какие были тогда… Но что, если ключи будут снова найдены… Пусть среди немногих…
— Тогда, конечно, иное дело, — как-то спокойно ответила Анна. — Но интуитивно я чувствую, что это — не для меня. Как другие наши — не знаю… Хотя почему «нет», может быть… Относительно некоторых… Все настолько чудовищно и запутано, до невероятия…