Выбрать главу

Шолохово, февраль 1910

От четырех до семи

В сердце, как в зеркале, тень, Скучно одной — и с людьми… Медленно тянется день От четырех до семи! К людям не надо — солгут, В сумерках каждый жесток. Хочется плакать мне. В жгут Пальцы скрутили платок. Если обидишь — прощу, Только меня не томи! — Я бесконечно грущу От четырех до семи.

Волей луны

Мы выходим из столовой Тем же шагом, как вчера: В зале облачно-лиловой Безутешны вечера! Здесь на всем оттенок давний, Горе всюду прилегло, Но пока открыты ставни, Будет облачно-светло. Всюду ласка легкой пыли. (Что послушней? Что нежней?) Те, ушедшие, любили Рисовать ручонкой в ней. Этих маленьких ручонок Ждут рояль и зеркала. Был рояль когда-то звонок! Зала радостна была! Люстра, клавиш — все звенело, Увлекаясь их игрой… Хлопнул ставень — потемнело, Закрывается второй… Кто там шепчет еле-еле? Или в доме не мертво? Это струйкой льется в щели Лунной ночи колдовство. В зеркалах при лунном свете Снова жив огонь зрачков, И недвижен на паркете След остывших башмачков.

Rouge et Bleue[12]

Девочка в красном и девочка в синем Вместе гуляли в саду. — «Знаешь, Алина, мы платьица скинем, Будем купаться в пруду?». Пальчиком тонким грозя, Строго ответила девочка в синем: — «Мама сказала — нельзя». * * * Девушка в красном и девушка в синем Вечером шли вдоль межи. — «Хочешь, Алина, все бросим, все кинем, Хочешь, уедем? Скажи!» Вздохом сквозь вешний туман Грустно ответила девушка в синем: — «Полно! ведь жизнь — не роман»… * * * Женщина в красном и женщина в синем Шли по аллее вдвоем. — «Видишь, Алина, мы блекнем, мы стынем, — Пленницы в счастье своем»… С полуулыбкой из тьмы Горько ответила женщина в синем: — «Что же? Ведь женщины мы!»

Столовая

Столовая, четыре раза в день Миришь на миг во всем друг друга чуждых. Здесь разговор о самых скучных нуждах, Безмолвен тот, кому ответить лень. Все неустойчиво, недружелюбно, ломко, Тарелок стук… Беседа коротка: — «Хотела в семь она придти с катка?» — «Нет, к девяти», — ответит экономка. Звонок. — «Нас нет: уехали, скажи!» — «Сегодня мы обедаем без света»… Вновь тишина, не ждущая ответа; Ведут беседу с вилками ножи. — «Все кончили? Анюта, на тарелки!» Враждебный тон в негромких голосах, И все глядят, как на стенных часах Одна другую догоняют стрелки. Роняют стул… Торопятся шаги… Прощай, о мир из-за тарелки супа! Благодарят за пропитанье скупо И вновь расходятся — до ужина враги.

Пасха в апреле

Звон колокольный и яйца на блюде Радостью душу согрели. Что лучезарней, скажите мне, люди, Пасхи в апреле? Травку ласкают лучи, дорогая, С улицы фраз отголоски… Тихо брожу от крыльца до сарая, Меряю доски. В небе, как зарево, внешняя зорька, Волны пасхального звона… Вот у соседей заплакал так горько Звук граммофона, Вторят ему бесконечно-уныло Взвизги гармоники с кухни… Многое было, ах, многое было… Прошлое, рухни! Нет, не помогут и яйца на блюде! Поздно… Лучи догорели… Что безнадежней, скажите мне, люди, Пасхи в апреле?

Москва. Пасха, 1910

Сказки Соловьева

О, эта молодость земная! Все так старо — и все так ново! У приоткрытого окна я Читаю сказки Соловьева. Я не дышу — в них все так зыбко! Вдруг вздохом призраки развею? Неосторожная улыбка Спугнет волшебника и фею. Порою смерть — как будто ласка, Порою жить — почти неловко! Блаженство в смерти, Звездоглазка! Что жизнь, Жемчужная Головка? Не лучше ль уличного шума Зеленый пруд, где гнутся лозы? И темной власти Чернодума Не лучше ль сон Апрельской Розы? Вдруг чей-то шепот: «Вечно в жмурки Играть с действительностью вредно. Настанет вечер, и бесследно Растают в пламени Снегурки! Все сны апрельской благодати Июльский вечер уничтожит». — О, ты, кто мудр — и так некстати! — Я не сержусь. Ты прав, быть может… Ты прав! Здесь сны не много значат, Здесь лжет и сон, не только слово… Но, если хочешь знать, как плачут, Читай в апреле Соловьева!