ДОРОГА
Сорокаградусный мороз.
Пайковый спирт давно замерз,
И сорок два законных грамма
Нам выдают сухим пайком.
Обледенелым языком
Толку его во рту
упрямо.
Вокруг Можайска — ни избы:
Печей нелепые столбы
И обгорелые деревья.
Все — сожжено.
В снегу по грудь
Идем.
Вдали горят деревни:
Враги нам освещают путь.
Ночных пожаров полукруг
Багровит Север, Запад, Юг,
Зато дорогу освещает.
С тех пор и до сих пор
она
Пожаром тем освещена:
Он в этих строчках догорает.
ПЕРЕД ВЕЩАНИЕМ
Вот съехал странный грузовик
На вздрогнувшую передовую.
Свою осанку трудовую
Он в боевых местах воздвиг.
Передовая смущена
Его трубой и ящиком.
Еще не видела она
Таких машин образчика.
К шоферу подошел солдат
И вежливо спросил шофера:
— Что ваши люди здесь хотят?
Уедут скоро? Иль нескоро?
Но, обрывая их беседу,
Вдруг
рявкнула
труба,
От правого до левого соседа
Всю тишину дробя, рубя, губя.
Она сперва, как лектор, кашлянула,
Потом запела, как артист,
В азарте рвения дурашливого
Зашедший к смерти — погостить.
У нас была одна пластинка —
Прелестный вальс «Родной Дунай».
Бывало, техник спросит тихо:
«Давать Дунай?» — «Дунай? Давай!»
И — километра три — но фронту,
И — километров пять — вперед
Солдат, зольдатов, взводы, роты
Пластинка за душу берет.
У немцев души перепрели,
Но вальс имел такие трели,
Что мог и это превозмочь…
И музыка венчала ночь
Своей блистательной короной —
Всей лирикой непокоренной,
Всем тем, о чем мы видим сны,
Всем тем, что было до войны.
Ах, немцы, сукины сыны!
Чего им, спрашивается, надо?
И кто их, спрашивается, звал?
На ползвучании рулады
Я вальс
«Родной Дунай»
прервал.
ЗЕМЛЯНКА
Вечерами
в полумраке каторжном
На душе последняя печаль.
Офицеры вынимают карточки,
Мечут на топчан.
Высыхают глотки от желания,
И невест своих
до самого утра
Мальчики
мужским воспоминанием —
В первый раз!
Разговором горлышки полощут,
Какие они —
говорят.
Видимо —
горячие на ощупь,
Розовые на взгляд.
Если нам
из этого страдания
В рай побед положено убыть —
Мы не будем добрыми с Германией!
Мы не сможем быть.
В ГЕРМАНИИ
Слепые продавцы открыток
Близ кирхи, на углу сидят,
Они торгуют не в убыток:
Прохожий немец кинет взгляд,
«Цветок» или «Котенка» схватит,
Кредиткой мятою заплатит,
Сам сдачи мелочью возьмет,
Кивнет и, честный, прочь идет.
О, честность, честность без предела!
О ней, наверное, хотела
Авторитетно прокричать
Пред тем как в печь ее стащили,
Моя слепая бабка Циля,
Детей четырнадцати мать.
«Не безымя́нный, а безы́менный…»
Не безымя́нный, а безы́менный —
Спросить никто не догадался,—
Какой-то городок бузиновый
В каком-то дальнем государстве,
Какой-то черепично-розовый,
Какой-то пурпурно-кирпичный,
Случайный городишко, бросовый,
Райцентр какой-то заграничный.
В коротеньких штанишках бюргеры
И девушки в шляпенках фетровых
Приветствия тоскливо буркали
И думали — они приветливы.
Победе нашей дела не было
До их беды, до их злосчастия.
Чего там разбираться — нечего:
Ведь нам сюда не возвращаться.
А если мы берем в Германии —
Они в России больше брали.
И нас, четырежды пораненных,
За это упрекнут едва ли.
КОМИССАРЫ
Комиссар приезжает во Франкфурт ам Майн,—
Молодой парижанин, пустой человек.
— Отпирай! Отворяй! Отмыкай! Вынимай!
Собирай и вноси! Восемнадцатый век!
— Восемнадцатый век, — говорит комиссар,—
Это время свободы! Эпоха труда!
То, что кончились сроки прелатов и бар —
Ваши лысые души поймут ли когда?
Нет, не кончился вовсе, не вышел тот срок,
И с лихвою свое комиссар получил,
И ползет из земли осторожный росток
Под забором,
где били его палачи.
Этот опыт печальный мы очень учли
В январе сорок пятого года,
Когда Франкфурт ам Одер за душу трясли
В честь труда и во имя свободы.
Комиссаром двадцатого века в расчет
Принята эта правда простая.
И трава,
что во Франкфурт ам Одер растет,
Не из наших костей прорастает.