Чтобы с черного хода
Их пустили в печать,
Мне за правдой охоту
Поручили начать.
Чтоб дорога прямая
Привела их к рублю,
Я им руки ломаю,
Я им ноги рублю,
Выдаю с головою,
Лакирую и лгу…
Все же кое-что скрою,
Кое-что сберегу.
Самых сильных и бравых
Никому не отдам.
Я еще без поправок
Эту книгу издам!
«Те стихи, что я написал и забыл…»
Те стихи, что я написал и забыл
И сжег перед тем, как забыть —
Не хватило б резцов, недостало б зубил,
Чтобы их сковырнуть или сбить.
Те стихи, что по радио я прокричал
И в газете опубликовал —
Лучше я бы их, так сказать, промолчал,
Я не сталь, а бумагу ковал.
Ничего! Я покуда хожу и дышу.
Я еще настоящее напишу.
РУБИКОН
Нас было десять поэтов,
Не уважавших друг друга,
Но жавших друг другу руки.
Мы были в командировке
В Италии. Нас таскали
По Умбрии и Тоскане
На митинги и приемы.
В унылой спешке банкетов
Мы жили — десять поэтов.
А я был всех моложе
И долго жил за границей
И знал, где что хранится,
В котором городе — площадь,
И башня в которой Пизе,
А также в которой мызе
Отсиживался Гарибальди,
И где какая картина,
И то, что Нерон — скотина.
Старинная тарахтелка —
Автобус, возивший группу,
Но гиды веско и грубо
И безапелляционно
Кричали термины славы.
Так было до Рубикона.
А Рубикон — речонка
С довольно шатким мосточком.
— Ну что ж, перейдем пешочком,
Как некогда Юлий Цезарь,—
Сказал я своим коллегам,
От спеси и пота — пегим.
Оставили машину,
Шестипудовое брюхо
Прокофьев вытряхнул глухо,
И любопытный Мартынов,
Пошире глаза раздвинув,
Присматривался к Рубикону,
И грустный, сонный Твардовский
Унылую думу думал,
Что вот Рубикон — таковский,
А все-таки много лучше
Москва-река или Припять
И очень хочется выпить,
Ведут разговор о власти,
Что цезарей и сенаты
Теперь вспоминать не надо.
А Рубикон струился,
Как в первом до Р. X. веке,
Журча, как соловейка.
И вот, вспоминая каждый
Про личные рубиконы,
Про преступленья закона,
Ритмические нарушения,
Внезапные находки
И правды обнаруженье,
Мы перешли речонку,
Что бормотала кротко
И в то же время звонко.
Да, мы перешли речонку.
ПРОЗАИКИ
Артему Веселому, Исааку Бабелю, Ивану Катаеву, Александру Лебеденко[12]
Когда русская проза пошла в лагеря —
В землекопы,
А кто половчей — в лекаря,
В дровосеки, а кто потолковей — в актеры,
В парикмахеры
Или в шоферы, —
Вы немедля забыли свое ремесло:
Прозой разве утешишься в горе?
Словно утлые щепки,
Вас влекло и несло,
Вас качало поэзии море.
По утрам, до поверки, смирны и тихи,
Вы на нарах слагали стихи.
От бескормиц, как палки, тощи и сухи,
Вы на марше творили стихи.
Из любой чепухи
Вы лепили стихи.
Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал
Рифму к рифме и строчку к строке.
То начальство стихом до костей пробирал,
То стремился излиться в тоске.
Ямб рождался из мерного боя лопат,
Словно уголь он в шахтах копался,
Точно так же на фронте из шага солдат
Он рождался и в строфы слагался.
А хорей вам за пайку заказывал вор,
Чтобы песня была потягучей,
Чтобы длинной была, как ночной разговор,
Как Печора и Лена — текучей.
А поэты вам в этом помочь не могли,
Потому что поэты до шахт не дошли.
ЧАСТУШКИ
Частушки Северной области —
Суровые,
как сама
В Северной этой области
Бушующая зима.
Частушки-коротушки
Веселые девки поют,
А бьют они —
словно пушки
Большого калибра бьют.
Они палача и паяца
Били всегда наповал.
Сталин частушек —
боялся.
Ежов за них —
убивал.
ЛОПАТЫ
На рассвете с утра пораньше
По сигналу пустеют нары.
Потолкавшись возле параши,
На работу идут коммунары.
Основатели этой державы,
Революции слава и совесть —
На работу!
С лопатою ржавой.
Ничего! Им лопата не новость.
Землекопами некогда были.
А потом — комиссарами стали.
А потом их сюда посадили
И лопаты корявые дали.
Преобразовавшие землю
Снова
Тычут
Лопатой
В планету
И довольны, что вылезла зелень,
Знаменуя полярное лето.
вернуться
12