1916
Венгерская песнь
Простоволосые ивы
бросили руки в ручьи.
Чайки кричали: «Чьи вы?»
Мы отвечали: «Ничьи!»
Бьются Перун и Один,
в прасини захрипев.
Мы ж не имеем родин
чайкам сложить припев.
Так развевайся над прочими,
ветер, суровый утонченник,
ты, разрывающий клочьями
сотни любовей оконченных.
Но не умрут глаза –
мир ими видели дважды мы, –
крикнуть сумеют «назад!»
смерти приспешнику каждому.
Там, где увяли ивы,
где остывают ручьи,
чаек, кричащих «Чьи вы?»,
мы обратим в ничьих.
1916
Откровение
Тот, кто перед тобой ник,
запевши твоей свирелью,
был такой же разбойник,
тебя обманувший смиреньем.
Из мочек рубины рвущий,
свой гнев теперь на него лью,
чтоб божьи холеные уши
рвануть огневою болью.
Пускай не один на свете,
но я – перед ним ведь нищий.
Я годы собрал из меди,
а он перечел их тыщи.
А! Если б узнать наверно,
хотя б в предсмертном хрипе,
как желты в Сити соверены, –
я море бы глоткой выпил.
А если его избранник
окажется среди прочих,
как из-под лохмотьев рваных,
мой нож заблестит из строчек.
И вот, оборвав смиренье,
кричу, что перед тобой ник
душистой робкой сиренью
тебя не узнавший разбойник.
1916
Скачки
Жизнь осыпается пачками
рублей; на весеннем свете
в небе, как флаг над скачками,
облако высинил ветер…
Разве ж не Бог мне вас дал?
Что ж он, надевши время,
воздух вокруг загваздал
грязью призов и премий!
Он мне всю жизнь глаза ест,
дав в непосильный дар ту,
кто, как звонок на заезд,
с ним меня гонит к старту.
Я обгоню в вагоне,
скрыться рванусь под крышу,
грохот его погони
уши зажму и услышу.
Слышу его как в рупор,
спину сгибая круто,
рубль зажимая в руку
самоубийцы Брута.
1916
«За отряд улетевших уток…»
За отряд улетевших уток,
за сквозной поход облаков
мне хотелось отдать кому-то
золотые глаза веков…
Так сжимались поля, убегая,
словно осенью старые змеи,
так за синию полу гая
ты схватилась, от дали немея,
Что мне стало совсем не страшно:
ведь какие слова ни выстрой –
все равно стоят в рукопашной
за тебя с пролетающей быстрью.
А крылами взмахнувших уток
мне прикрыла лишь осень очи,
но тебя и слепой – зову так,
что изорвано небо в клочья.
1916
Проклятие Москве
С улиц гастроли Люце
были какой-то небылью, –
казалось, Москвы на блюдце
один только я небо лью.
Нынче кончал скликать
в грязь церквей и бань его я:
что он стоит в века,
званье свое вызванивая?
Разве шагнуть с холмов
трудно и выйти на поле,
если до губ полно
и слезы весь Кремль закапали?
Разве одной Москвой
желтой живем и ржавою?
Мы бы могли насквозь
небо пробить державою.
Разве Кремлю не стыд
руки скрестить великие?..
Ну, так долой кресты!
Наша теперь религия!
1916
«Оттого ли, грустя у хруста…»
Оттого ли, грустя у хруста,
у растущего остро стука,
синева онемела пусто,
как в глазах сумасшедших – мука?
Раздушенный ли воздух слишком,
слишком скоро тоской растаяв,
как и я по кричащим книжкам
лишь походку твою оставил?
Или ветер, сквозной и зябкий,
надувающий болью уши,
как дворовые треплет тряпки,
по тебе свои мысли сушит?
Он, как я, этот южный рохля,
забивающий весны клином,
без тебя побледнел и проклят,
и туда – если пустишь – хлынем.
Забывай нас совсем или бросься
через звезды, сквозь злобный круг их,
чтоб разбить этих острий россыпь –
эту пригоршню дней безруких.
1916
«Когда земное склонит лень…»
Когда земное склонит лень,
выходит стенью тени лань,
с ветвей скользит, белея, лунь,
волну сердито взроет линь,
И чей-то стан колеблет стон,
то, может, пан, а может, пень…
Из тины тень, из сини сон,
пока на Дон не ляжет день.