Это вновь на пирушке Попель
у дому, у домови Пяста,
на века загулял и пропил
дорогие княжие яства.
Восставай, Земовит, из нови
на свои веселые ноги,
оброни с величанной брови,
что тебе обещали боги.
[1914]
Об 1915 годе
Серп на ущербе притягивает моря,
и они взойдут на берег, шелками хлюпая
Вот волн вам, их ропот покоряя,
привидится эскадра белотрубая.
Герб серба сорвала слишком грубая
рука. Время Европу расшвырять!
Пусть рушатся колени зданий в огне,
пусть исказится за чертою черта
поношенной морды мира. Божьего гнева
я слышу голос у каждого рта.
Страны ли стали вам дороги? Слышите,
больше их нет:
Дания – знак с колокольни, Бельгия –
выстрел с борта.
Матерой материк в истерике,
пули изрешетили его дочерей черепа,
скоро уже – о, вы не верите? –
вам, вам, вам выступать, –
только стальной Америки
выдвинется презрительная губа.
[1914]
Весна войны
Захлестанная ветрами слепая лошадь – весна
кричала от страха боли, туманов бельма
выкатывая.
Я вышел узнать, в чем дело, что улица стала
тесна,
зачем столпилась на площади, плача, толпа
плакатовая?
Но только ступил с подъезда – и сам захлебнулся
от слез:
ее уже подкосило, и только из грязи гривы флаг
трепался над мостовой, и я его вам принес
и пару ног ее, трижды ветрами вывихлых.
Смотрите: здесь нет и помина
того, что прошло на земле,
чье солнце, как пламя камина,
потухло величия лет.
Где разом сарматские реки,
сгибаясь железной дугой,
открыли ледяные веки
и берег явили нагой.
Где в свивах растерзанных линий
запела щемящая давка –
как тысячеструнных Румынии –
сердец, покачнувшихся навкось.
То – взора томителен промах,
то – сердце, отгрянувши, ухнет,
а сколько отпущено грома
в замок запираемой кухни!
Полков почерневшая копоть
обвешала горные тропы,
им любо, им бешено топать
в обмерзшие уши Европы.
И пали осенние травы
пугливого конского храпа,
где, ранена, Русская-Рава
качает разбитою лапой.
Вы, руки! Держать не можете.
Падите, мертвея, наземь,
пускай боевые лошади
пройдут за кубанским князем.
Вы, кони! В привычном ужасе
храпите, осев, на крупы.
Уже в придорожной лужице
купаются тихо трупы.
1916
«Пусть новую вывесят выдумку…»
Пусть новую вывесят выдумку
над стеклами новых наций,
как будто тому в крови дымку
не все равно где взорваться.
Все мысли безумием вымыты,
земля опоясалась в гул…
Теплейте, холодные климаты,
огнем разряжаемых дул.
Ведь пушки дышали розами,
клубами алых и чайных,
и в битву вступили озими,
пылая маков отчаяньем.
И остров Явы рассерженный
проплыл, сотрясаясь в громах,
и остов яви отверженной
за промахом делал промах.
Но чем заглушу, и смогу ли,
печаль одноногих людей,
из вьюг отлетающих в гуле,
прибитых к забытой беде?
Пусть там, на взлетевших Карпатах,
качаются снега цветы,
но – эти улыбки горбатых
из чертополоха свиты.
И к этому морю ледовитого мужества
путей не найдет ядовитое дружество.
1916
«Я знаю: все плечи смело…»
Я знаю: все плечи смело
ложатся в волны, как в простыни,
а ваше лицо из мела
горит и сыплется звездами.
Вас море держит в ладони,
с горячего сняв песка,
и кажется, вот утонет
изгиб золотистого виска…
Тогда разорвутся губы
от злой и холодной ругани,
и море пойдет на убыль
задом, как зверь испуганный.
И станет коситься глазом
в небо, за помощью, к третьему,
но брошу лопнувший разум
с размаха далеко вслед ему.
И буду плевать без страха
в лицо им дары и таинства
за то, что твоя рубаха
одна на песке останется.
1915
«Ушла от меня, убежала…»
Ушла от меня, убежала,
не надо, не надо мне клятв!
У пчел обрываются жала,
когда их тревожат и злят.