Но эти стихи я начал,
чтоб только любить иначе,
и злобой своей не очень
по ним разгуляется осень.
1916
«Приветствую тучи с Востока…»
Приветствую тучи с Востока,
жестокого ветра любви,
я сжечь не умею восторга,
который мне душу обвил.
На мой ли прикликались
вызов иль слава вас слала сама,
летящие тучи Гафизов,
сошедших от счастья с ума?
Черны и обуглены видом
в персидском в палящем огне,
летите! Я счастья не выдам,
до плеч подаренного мне.
Привет вам, руки с Востока,
где солнце стоит, изомлев,
бледнеющее от восторга,
которого нет на земле.
1916
«Нынче поезд ушел на Золочев…»
Нынче поезд ушел на Золочев,
ударяясь о рельсы. И вот –
я вставляю стихи на золоте
в опустевший времени рот.
Ты еще задрожишь и охнешь,
когда я, повернув твою челюсть,
поведу паровоз на Мохнач
сквозь колосьев сушеный шелест.
Я вижу этот визг и лязг,
с травою в шуме ставший об локоть,
где бога голубой глаз
глядит на мчащееся облако.
1916
«Троица! Стройся, кленовая лень…»
Троица! Стройся, кленовая лень,
в явственный, праздничный, солнечный день.
Троица! Пляшут гневливо холмы
там, где истлели ковыль и калмык.
Великодушье – удел моряка,
великодушьем душа далека.
Ты, даровавший мне жаркую речь,
дай мне у ног и устать и прилечь!
Брошенной тростью, дорожной клюкой,
в камень звенящей под сильной рукой,
мы этими ветками ум обогнем,
следя за весенним взошедшим огнем.
1914
«Я буду волком или шелком…»
Я буду волком или шелком
на чьем-то теле незнакомом,
но без умолку, без умолку
возникнет память новым громом.
Рассыпься слабостью песка,
сплывись беспамятностью глины,
но станут красные калины
светиться заревом виска.
И мой язык, как лжи печать,
сгниет заржавевшим железом,
но станут иволги кричать,
печаль схвативши в клюв за лесом.
Они замрут, они замрут –
последний зубр умолк в стране так,
но вспыхнет новый изумруд
на где-то мчащихся планетах.
Будет тень моя беситься
дни вперед, как дни назад,
ведь у девушки-лисицы
вечно светятся глаза.
1916
«Я пью здоровье стройных уст…»
Я пью здоровье стройных уст
страны мелькающих усмешек;
стакан весны высок и пуст,
его рукою сердца взвешу.
Скажу опять все то ж и той,
которой вы «да здравствуй» кличьте,
ведь жизнь из платы зажитой
мне все равно веселье вычтет.
Несу, несу иной закон чинам,
его на свежей я тропе пел;
пускай над каждым днем законченным
раздуют этой песни пепел…
Над селами облак высьте рать,
ведь скоро мирам станет дурно;
вам души в слезах надо выстирать
и вывесить сохнуть к Сатурну.
И новых наткав кумачей и камок
из крови ложащихся в бёрдо родов, –
я самую белую выбрал из самок
идущих на смерть городов.
Был лес зацветающих яблонь
для кожи веселой ограблен,
и кос над прозрачною кистью
легли виноградные листья.
Я все увидел не настоящим,
Где дали синий почтовый ящик,
туда своей жизни письмо понесу,
у туч переняв их грозовый галоп,
и ветер, ударив меня по лицу,
насмешливо свистнет: «Холоп».
1916
«Осмейте…»
Осмейте
разговор о смерти,
пусть жизнь пройдет не по-моему
под глупое тявканье пушек,
и, неба зрачки наполнив помоями,
зальется дождем из лягушек.
Я знаю, как алчно б
вы бросились к этой стране,
где время убито, как вальдшнеп,
и дни все страшней и странней;
и эти стихи стали пачкой летучек,
которых прочесть никому не посметь;
где краской сырою ложится на тучах:
«Оксана – жизнь и Оксана – смерть!»
Чьи губы новы и чьи руки – не вы,
чьи косы длиннее и шире Невы,
как росы упали от туч до травы;
и ветер новых войск –
небывших дней толпа
ведет межмирный поиск,
где синий сбит колпак.
И эту русую росу,
и эту красную грозу
я первый звездам донесу.