На мирно голубевший рейд
был, как перчатка, кинут крейсер,
от утомительного рейса
спешивший отдохнуть скорей…
Но не кичитесь, моряки,
своею силою тройною:
тайфун взметает здесь пески –
поэт идет на вас войною!
Пусть взор, склоняющийся ниц,
покорный силе, вас встречает,
но с опозоренных границ
вам стих свободный отвечает.
Твоей красе никто не рад,
ты гость, который не был прошен,
о, серый, сумрачный пират,
твой вызов – будущему брошен.
Ты, седовласый капитан,
куда завел своих матросов?
Не замечал ли ты вопросов
в очах холодных, как туман?
Пусть желтолицый злобно туп,
но ты, свободный англичанин,
ужель не понял ты молчаний,
струящихся со стольких губ?
И разве там, средь бурь и бед,
и черных брызг, и злого свиста
не улыбалося тебе
виденье Оливера Твиста?
И разве там, средь бурь и бед,
и клочьев мчащегося шторма
не понял ты, что лишь судьбе
подвластна жизнь и жизни форма?
Возьмешь ли на себя вину
направить яростные ядра
в разоруженную страну
хранимую лишь песней барда?
Матрос! Ты житель всех широт!..
Приказу ж: «Волю в море бросьте» –
Ответствуй: «С ней и за народ!»
И – стань на капитанский мостик!
1918
Человечьему сыну
И я от тоски трясуся
в глухом человечьем краю,
лишь вспомню опять, Исусе,
судьбу твою!
Когда глухую ораву
спросили об имени тайном,
все взвыло в ответ: «Варавву,
Варавву, Варавву отдай нам!»
И серою стаею волчьей
тебя проводив до креста,
комок, напитанный желчью,
копьем воткнули в уста.
А после каялись, плакали,
твердя забытое имя,
и – снова довольно крякали,
глумясь над детьми твоими.
Так что ж, и мне – с этим хором
друзей, родных, домочадцев –
тебя с убийцей и вором
послать на кресте покачаться?
Чего же растишь мне ухо,
ведь все равно не услышат
сквозь сон периного пуха
о том, чем душа твоя дышит!
Ведь даже огромный Петр твой,
потливым страхом окован,
дрожа, в тоске полумертвой
сказал: «Не знаю такого!»
И я решил: свою юность
пропев, прогуляв, протратив,
смеясь в лицо тебе плюнуть,
чтоб помнил о младшем брате;
Чтоб дольше на белом свете
средь бешеных волков пробыв,
на песню мою ответил
такой же горящей злобой.
1918
Москва на взморье
Взметни скорей булавою,
затейница русских лет,
над глупою головою,
в которой веселья нет.
Ты звонкие узы ковала
вкруг страшного слова «умрем».
А музыка – ликовала
во взорванном сердце моем.
Измята твоих полей лень,
за клетью пустеет клеть,
и росный ладан молелен
рассыпан по небу тлеть.
Яркоголовая правда,
ступи же кривде на лоб,
чтоб пред настающим завтра
упало вчера – холоп!
Чтоб, в облаках еще пенясь,
истаяла б там тоска!
Чтоб город, морей отщепенец,
обрушился в волн раскат!
Над этой широкой солью,
над болью груженых барж –
лишь бровь шевельни соболью –
раздастся северный марш.
Взмахни ж пустыми очами,
в которых выжжена жуть, –
я здесь морскими ночами
хожу и тобой грожу!
1920
«Еще и осени не близко…»
Еще и осени не близко,
еще и свет гореть – не связан,
а я прочел тоски записку,
потерянную желтым вязом.
Не уроню такого взора,
который – прах, который – шорох.
Я не хочу земного сора,
я никогда не встречу сорок.
Когда ж зевнет над нами осень,
я подожгу над миром косы,
я посажу в твои зеницы,
такие синие синицы!
1919
«Вьюги в сияющих усах…»
Вьюги в сияющих усах
промчался спугнутый русак.
Прочтут ли серебряный бред
блестящие белые притчи,
где бега оставленный след
оттиснулся ужаса швыдче?
Есть повесть – на скинутой шкуре
от прыгавших прежде пружин,
как вьюга задумчиво курит
над призраком серых дружин.
Здесь столько таимых ночевок,
какою-то думой печалясь,
обрывками лиц Пугачева
во тьме над плечами качалось.
И кто-то, звеневший как деньги,
назвал себя именем Стеньки!