Чернеют голоса рабочих,
цепляясь в небо, лезет дым,
и скверною зловещих бочек
изруган запах резеды…
И вот бредут комочки ваты, –
о, сколько этим лицам лет?!
«Вы вечно, вечно виноваты:
мы вновь остались на земле!»
1919
Единственный житель города
(Мировая поэма)
А если песня, над нами вспархивая,
звенела – вольна и дика,
вы все говорили, что это анархия
взметает тело стиха!
1
В единственно нежном горле,
обмытом песнею лет,
вы смех превратите скоро ли
в сухих позвонков скелет?
Единственный житель города,
имеющий право жить,
пронесший голову гордой
сквозь рухнувшие этажи, –
Стоит и небом любуется,
сияет и смотрит вверх.
О – как бы – в безумное буйство
он ваше разумье не вверг?!
Нет! Вросши в ночи лиловые,
доверив ветру виски,
идет он, презрительно сплевывая
слюну голодной тоски;
Скользит на розовой нечисти
земных изолганных зорь –
он, новый враг человечества,
залитый дождей слезой.
2
И вот заигравший призыв,
разрезавший мира секунды,
и – нету предела грозы
весь мир закружившего бунта.
И бьет потрясающий пульс
раздутых тревогой артерий,
и в бурю разбуженных улиц
врывается крик о потере.
Конвульсий веселых толпа
взбугрила лазурное ложе,
и – неба дурацкий колпак
висит, как змеиная кожа.
И длится взыгравших планет
кощунственно сладкая пляска:
на каждой свободной стране
горит огневая повязка!
3
Шатаются неба штанги,
шелк мира измят и скомкан.
Еще один падший ангел
запел неожиданно громко.
Губам, губам барабан дай!
Трубите, глаза, тревогу!
Годов обложены бандой,
проложим сквозь век дорогу!
Вы черной стеной стоите,
а мы – одни перед всеми…
За мной, мой брат и воитель,
на это крапивное семя!
Взлетай над призрачной бандой!
Дорогу! Дорогу! Дорогу!
Губам, губам барабан дай!
Глаза, трубите тревогу!
В глазах качается пламя.
На голову лаву лей им!..
О мира минувшем хламе –
не вспомним и не пожалеем!
Эй! Вверх подымите бороды,
глаза протирайте, пуча:
единственный житель города
струит стрекозой сквозь тучи!
Его самолет лунеет
и лижет вселенский лед,
и песня, как флаг,
а за нею
летучих племен полет.
1920
Охота
1
Где скрыт от взоров любопытных
мороза цвет – белокопытник, –
я – выбран осени в хорунжие
весны холодной – свежей волей
несу последнее оружие
на огневые крики боли.
На выкрики клювов утиных,
гремящих от тихой реки,
летят на своих паутинах
сквозь синюю даль пауки.
Охотник! Напрасно ты целишь
в летящую дикую прелесть:
прозрачный ломается шерешь,
и – песня со смертью расстрелись,
и смерть, посидевши на мушке,
рассыплет по берегу смушки.
2
Этот лес еще не очень
обожжен и позолочен,
этот день еще не так
полон бегством птиц и птах, –
но, грубостью боли терзаясь,
кричит человечески заяц;
и леса невидную убыль
обрежут косые дробины:
и – падает с дерева дупель
сквозь красные капли рябины;
и тлеют поляны от лая,
от хриплого желтого смеха,
где мчатся лисицы, пылая
летающим пламенем меха;
и воют пришедшие с Волги
веселые сивые волки!
1916, октябрь
«Мы пили песни, ели зори…»
Мы пили песни, ели зори
и мясо будущих времен. А вы –
с ненужной хитростью во взоре,
сплошные темные Семеновы.
Пусть краб – летописец поэм,
пусть ветер – вишневый и вешний.
А я его смачно поем,
пурпурные выломав клешни!
привязанные к колесу
влачащихся дней и событии,
чем бить вас больней по лицу,
привыкших ко всякой обиде?
О если бы ветер Венеции,
в сплошной превратившийся вихрь
сорвав человечий венец их,
унес бы и головы их!
О, если б немая кета
(не так же народ этот нем ли?)
с лотков, превратившись в кита,
плечом покачнула бы землю!
Окончатся праздные дни…
И там, где титаны и хаос,
смеясь, ради дальней родни,
прощу и помилую я вас.