Молния молча, в тучах мелькая,
к окнам манила, к себе звала:
«Миленький, выйди! Не высока я.
Хочешь, ударюсь о край стола?!
Миленький, вырвись из-под подушек,
комнат и споров, строчек и ран,
иначе – ветром будет задушен
город за пойманный мой майоран!
Иначе – трубам в небе коптиться,
яблокам блекнуть в твоем саду.
Разве не чуешь? Я же – Жар-птица –
в клетку стальную не попаду!
Город закурен, грязен и горек,
шелест безлиствен в лавках менял.
Миленький, выбеги на пригорок,
лестниц не круче! Лови меня!»
Блеском стрельнула белее мела
белого моря в небе волна!..
Город и говор – все онемело,
все обольнула пламенней льна.
Я изловчился: ремень на привод,
пар из сирены… Сказка проста:
в громе и в граде прянула криво,
в пальцах шипит – перо от хвоста!
1922
Ай дабль, даблью[3]
Индустриальных рабочих мира
мощный союз
слабой моей и заржавленной лирой
славить боюсь.
Слово и славу –
к алому сплаву!
Слово и медь –
вместе греметь!
Молотом мало, там
ритм – властелин!
Струганым золотом
звук расстели!
1923
Стачколомы
«Рядами с браунингами
выглядят славненькими,
а мы их сзади за ноги,
глуши их болванками.
Эй, стой, молодчик,
кусаешься, каналья?!
А ну, теперь без лодочки
поплавай-ка в канале.
Что же, что волосы?
И волосы рвутся…
Не шляйся, не шляйся,
пока не позовут, сам.
Вспомнил мамашеньку?
Взревел, как телок?
Ну-ка – иди ищи
в котле свой котелок.
Рви их на клочья,
прессуй их на табак,
в рот этой сволочи
пилюли для собак.
Стрелять не умеешь,
ручонки дрожат…
Товарищи, товарищи,
не обнажать ножа!
Почем платил хозяин?
Точней с ним счеты смерь!»
И вслед летит, грозя им:
«Штрейкбрехерам – смерть!»
1923
Работа
Ай дабль, даблью.
Блеск домн. Стоп! Лью!
Дан кран – блеск, шип,
пар, вверх пляши!
Глуши котлы,
к стене отхлынь,
формовщик, день, –
консервы где?
Тень. Стан. Ремень,
устань греметь.
Пот – кап, кап с плеч,
к воде б прилечь.
Смугл – гол, блеск – бег,
дых, дых – тепл мех.
У рук пристыл,
шуруй пласты!
Медь – мельк в глазах.
Гремит гроза:
Стоп! Сталь! Стоп! Лью!
Ай, дабль, даблью!!
1923
Плакат
Человек человеку волк…
Что ж ты прячешь клыки золотые?
Я и сам из могилы Батыя
его череп, рыча, уволок!
И теперь ты – хитри не хитри –
предо мной не прикинешься добрым:
вижу – водишь глазами витрин
по моим обтянувшимся ребрам.
Ты! Напрасно открыла плечо,
облеченная в жемчуг красотка,
нежный стан твой из варева соткан,
в нем – горячее пойло течет.
Ты все думаешь жить-поживать,
набухая изюминой плоти?!
Но не трудно жевать кружева
тем, кто глину сжует и проглотит.
Берегитесь взбесившихся дней!
Небо синее десны ощерит,
и запрыгают кольцами звери
все грознее, грозней, голодней.
Сердце тучей бездождной сжимай,
чтоб текло оно влагой, как творог!..
Ведь не даст обезумевший май
никому никаких отговорок.
Он пропитан цветком белены
над распухнувшим с голоду годом,
ядовитой голодной слюны
он синеет густым ледоходом.
И под грохот расколотых блюд
отплясавши последнюю пляску,
он на площади города, лют,
сядет вялою челюстью ляскать!
1922
Интервенция веков
Про пропасть и радость пропели пропеллеры,
провеял весенний воздушный сквозняк,
масштабом пробегов всю землю измерили,
и снова замолкла глухая возня.
Меня уложили на ложе Прокрустово
в каком-то безвыходном сонном краю.
Я смирно лежал и тихонько похрустывал,
и – больше не в силах – встаю и пою!
Но губы раскрыты – а звуков не слышится.
Где голос, где голос большой и прямой?
Склонись, камертона весенняя ижица
той вешки, что билась и никла зимой.
Витрина Мясницкой приколота к синему,
застыла, затлела – три века назад.
Мы требуем ветра прожиточный минимум,
и свежесть, и верность у весен в глазах.