Не нам тосковать и печалиться по дому –
по дням, отошедшим в бесславие лет.
Мы – фабрик внимаем железному вотуму,
разбившему прежнего времени бред.
Не нам у безмолвия милости снискивать,
пища фистулой королев и пажей, –
и ваши мечты, как и ваши Мясницкие,
мы скроем под лавой двухсот этажей.
И ветер весны поднимаем мы заново,
и жить нам светло и бороться легко,
и мы не преклоним зрачка партизаньего
перед интервенцией прошлых веков!
1923
Машина времени
Бабахнет весенняя пушка с улиц,
завертится солнечное ядро,
и таешь весенней синей сосулей
от лирики, плечи вогнавшей в дрожь.
И вот реквизируешь этот, первый,
хотя б у Уэллса взятый планёр,
лишь бы не так рокотали нервы,
лишь над весной подняться б на нем.
Люди века бы еще храпели,
жизни обрубленной нежа хрящ,
но разрезающий время пропеллер –
вот он, стоит дрожащ и горяч.
Винт заведен. Будью овеян,
клапаны сердца строже проверь,
в память вцепись руками обеими –
хлопнет в былое глухая дверь.
Город вдруг посерел и растаял –
помнил кого, думал о ком,
в землю с плечами снова врастая,
свертывается, как молоко.
Колоко-колоко, колко-колко!
(Это пульки звенят о гортань.)
Тише, тише, тише – и смолкло,
мутью вкружились, рябя борта.
Огромный глаз косоугольный
проплыл, напрягся и застыл.
Не бывший бог ли, нынче вольный,
о синий оперся костыль?
За ним: гарнирами зарницы,
любовь, гимназия, ладонь,
любимая… И вот граница,
и гладко времени плато.
Снаряд начинает швырять, –
нашатырного спирта и брому!
Мы стали в столетьях шнырять,
струясь по ухабному грому.
Из яростной давки домов,
из зверьего древнего вою,
над былей зенитом замыв,
выносимся звонкой кривою.
Последним сознаньем светля
в шуршащем обвалами мраке,
мертвит и сливает петля
пройденного опыта накипь.
Линия прогиба! Цель в лоб!
Нет, это не гибель: винт – хлоп!
Жилится висками гнев-зной,
Волю мы сыскали – дней дно!
Опускаясь в скафандрах света,
в пуповинах путаясь труб,
открываем и чуем – это:
цветогранный свободный труд.
Кто из нас, предчувствием старший,
поглядит, занемевши, вниз?
Нам навстречу – ударов марши!
Нам навстречу – слепленье линз!
Мы говорим с рядами рифм,
стоящих за станками,
и нам ответом – радуг взрыв
шлифует звездный камень.
Вопрос:
«Зачем, кому носить?!
Каким таить хоромам?»
Ответ:
«Рычаг. В небес массив
на грудь ветрам и громам!
Затем, что радость есть рукам
метаться в деле вихрем,
и эту радость по строкам
своим ты тоньше выгрань,
и эту радость по сердцам
продень и дай им рдеться,
не замирать, не созерцать,
трудеть – игрою детства».
Еще, еще грома, и лязг,
и цвет светимых музык.
Но разве выдержал бы глаз
такую уйму груза?
Бровь рассекши о земную сферу,
воротимся к РСФСРу.
Здравствуй, временем плывущая страна,
будущему бросившая огненный канат!
Бабахнет весенняя пушка с улиц,
завертится солнечное ядро,
и таешь весенней синей сосулей
от лирики, плечи вогнавшей в дрожь!
Октябрьские песни
1925
В те дни, как были мы молоды
На жизнь болоночью
плюнувши,
завернутую в кружева,
еще
Маяковский
юношей
шумел,
басил,
бушевал.
Еще не умерший
Хлебников,
как тополи,
лепетал;
теперь
над глиняным склепом его
лишь ветер
да лебеда.
В те дни
мы все были молоды…
Шагая,
швырялись дверьми.
И шли поезда
из Вологды,
и мглились штыки
в Перми.
Мы знали –
будет по-нашему:
взорвет тоской
эшелон!..
Не только в песне
вынашивать,
что в каждом сердце
жило.
И так и сбылось
и сдюжилось,
что пелось
сердцу в ночах:
подернуло
сизой стужею
семейств бурдючных очаг.
Мы пели:
вот отольются им
тугие слезы
веков.
Да здравствует Революция,
сломившая
власть стариков!
Но время,
незнамо,
неведомо,
подкралось
и к нашим дням.
И стала ходить
с подседами
вокруг
и моя родня.
и стала
морщеною кожею
желтеть
на ветках недель.
И стало
очень похоже
на прежнюю
канитель.
Пускай голова
не кружится,
я крикну сам
про нее:
сюда,
молодое мужество,
шугай
с пути воронье!
Скребись
по строчкам линованным,
рассветом озарено,
чтоб стало опять
все ново нам,
тряхни еще стариной!
Пусть вновь
и вновь отольются ей
седые слезы
веков.
Да здравствует Революция,
сломившая
власть стариков!