Об этом – не песням,
а пулям петь…
Попались двое рабочих
в сеть.
Шерифа фалды
летят на ходу.
Имейте, шериф,
встречный ветер в виду!
Жандарм
глаза от стыда уберег:
на пол-лица натянул
козырек;
на левой груди –
полицейский знак…
Зачем?
На прицел попадешь и так!
А дальше –
на снимке расплывчат план,
каким-то мордатым
охвостьем дан.
За что их ведут,
кольцом окружа,
свободной Америки
сторожа?
Об этом знает
бравый жандарм –
он истый янки,
он служит недаром.
Но даже ему,
с отвисшей губой,
страшно
невинных вести на убой.
Об этом – не песням,
а пулям петь…
Сальцедо замучен в тюрьме
на смерть;
Ванцетти и Сакко –
его друзья:
полиция знает,
кого изъять.
Гуманная вещь –
электрический стул.
Но слышен рабочих
тревожный гул!..
Безмолвен этот снимок
и прост:
Ванцетти и Сакко
ведут на допрос…
О чем допрос?
Где искать вины? –
Пусть спросит рабочий
каждой страны.
А если в ответ
лишь смех в перекат –
пусть станет Гудзон
рекой баррикад!
Об этом – пулям,
не песням петь…
Ванцетти и Сакко –
трогать не сметь!
1925
Памяти Багинского и Вечоркевича
1
Революция!
Родина родин,
безграничны
твои пути!
Только тот
и жив
и свободен,
кто сумеет
по ним пойти,
кто,
достигнуть тебя готовясь,
пограничные
видя столбы,
подставляет
чистую совесть
под раскат
озверелой пальбы,
чья смертельная рана
клубится,
чей кровавый
тянется след,
по которому
будет убийца
проходить
через несколько лет.
2
Это были –
два офицера,
не смыкавших
ночами глаз,
для которых
сверкнула вера
в восстающий
рабочий класс.
Им цвели
не цвета нашивок,
не мишурный
блеск темляков, –
их манила
свобода вшивых
партизанящих
мужиков.
Но –
солдат ли или поручик –
о таких
не думай вещах:
в панской Польше
найдется наручник
эти думы
зажать в клещах;
в панской Польше
тюрьмы жестоки,
люди-тени
там бродят скользя…
Но горит
заря на востоке,
и ее погасить –
нельзя!
3
Союз Республик –
надежный друг.
Он не забудет
об этих двух.
На панских выродков
взамен
мы из тюремных
их вырвем степ.
Условлен выкуп,
назначен срок,
уходит в версты
глухой острог.
Но сигуранцы
не сыты псы
во тьме
на станции Столбцы.
В ту ночь
в теплушке
никто не спал
и слушал ветер
и грохот шпал.
Плачь, Польши ветер,
сильнее плачь,
тобою дышит
тупой палач!
В тяжелой лапе –
наган в упор,
и безоружных
смятенный взор,
и ощетиненный
конвой,
и треск сухой
над головой.
4
Мы их спросим
тихо, просто, прямо:
для чего та
выкопана яма?
Для кого,
носилки заготовив,
вы ночною
крались темнотою?
Польской армии
не полны списки, –
Вечоркевич где
и где Багинский?
И, тупея
от трусливой дрожи,
не ответят
польские вельможи.
Будет твердо
в памяти храниться
непереходимая
граница,
между нами пав
и между ними,
двое там остались
часовыми.
Дна но видно
той могильной яме,
вырытой
меж ними и меж нами.
Лишь тогда ее
сомкнутся грани,
как по Польше
вольный ветер
грянет!
1925
Изморозь
1927
Эстафета
Что же мы, что же мы,
неужто ж размоложены,
неужто ж нашей юности
конец пришел?
Неужто ж мы – седыми –
сквозь зубы зацедили,
неужто ж мы не сможем
разогнать прыжок?
А нуте-ка, тикайте,
на этом перекате
пускай не остановится
такой разбег.
Еще ведь нам не сорок,
еще зрачок наш зорок,
еще мы не засели
на печи в избе!
А ну-ка, все лавиной
на двадцать с половиной,
ветрами нашей бури
напрямик качнем.
На этом перегоне
никто нас не догонит.
Давай? Давай!
Давай начнем!
Что же мы, что же мы,
неужто ж заморожены,
неужто ж нам положено
на месте стать?
А ну-ка каблуками
махнем за облаками,
а ну, опять без совести
вовсю свистать!