1926
«Не за силу, не за качество…»
Не за силу, не за качество
золотых твоих волос
сердце враз однажды начисто
от других оторвалось.
Я тебя запомнил докрепка,
ту, что много лет назад
без упрека и без окрика
загляделась мне в глаза.
Я люблю тебя, ту самую, –
все нежней и все тесней, –
что, назвавшись мне Оксаною,
шла ветрами по весне.
Ту, что шла со мной и мучилась,
шла и радовалась дням
в те года, как вьюга вьючила
груз снегов на плечи нам.
В том краю, где сизой заметью
песня с губ летит, скользя,
где нельзя любить без памяти
и запеть о том нельзя.
Где весна, схватившись за ворот,
от тоски такой устав,
хочет в землю лечь у явора,
У ракитова куста.
Нет, не сила и не качество
молодых твоих волос,
ты – всему была заказчица,
что в строке отозвалось.
1926
Мильтон
Ночная Тверская – сыра и темна,
пустынно витрин одичалых сияние…
Вся в водочной мути до самого дна,
а люди в ней – водоросли в океане.
Качаются пятна каких-то теней,
отверженных светом. И вид ее чуден,
и вместо железа и камня – на ней
обломки погибших в крушении суден.
И если в случайный отсвет фонаря
ворвется агония гибнущих суток –
не думай о ней и скорее ныряй
меж мокрых и вялых хвостов проституток.
Направо – проулок, налево – тупик,
неслышные лица скользнут и утонут,
едва появившись, едва наступив,
едва прикоснувшись ногою к бетону.
Тогда начинается черный прилив,
сжигает дыхание сизая жажда,
несет и колышет она, охмелив,
по темной пучине качаемых граждан.
Ослизлая ругань с разъязвленных губ:
на ней оскользаются даже копыта;
глаза динозаврьи – на каждом шагу,
и затхлого запаха спертый напиток.
Как будто бы город до нитки раздет,
как будто во тьме истерической вымок,
и только созвездье – клинок и кастет –
сверкает в запястьях никем не любимых.
Тогда, на бегу подбирая шинель,
уродливой шапкой прикрытый, как чайник,
в убийством окрашенной тишине
мильтон поспешает на хрип и отчаянье.
Он в тесный и липкий становится круг,
туда, где – предательство и увечье,
во мглу хулиганов и сиплых старух –
восходит, как месяц, лицо человечье.
И тьма расступается. Город спасен.
Бульвары немеют. Прохожие реже.
Косматый кошмар превращается в сон.
И свет спозаранный по улице брезжит.
1927
Пятый
В нагайки зажатый,
в пули обшарканный,
славься, пятый
тревожный год!
Дыши баррикад
воззваньями жаркими
взятых впервые
с бою свобод.
Ты двинулся сразу
Либавой и Лодзью,
ты флот черноморский
сорвал с якорей.
К такому великому
бури предгрозью
рванулась Россия
с полей и с морей.
Впервые Совет
в Петербурге рабочий.
Газетные полосы
в черной икре.
Проспекты темны,
и трамвай не рокочет,
и трогает волосы
первый декрет.
Печатникам дан
приказ исполкома:
занять типографии,
к бою шрифт!
Стране – он должен
быть растолкован,
ее потрясающий
свежий взрыв.
На кровь, запекшуюся
в манифесте,
на ложь, зажатую
в скулах газет,
ответят четкие
строки «Известий»,
родившиеся
в огне и в грозе.