1927
Уличные стихи
Из-под
грохотания и рева,
на углу
Тверской и Огарева,
продираясь
к небесам,
с трудом
подрастает
малолетний дом.
В колыбель Москвы
при мне положен,
кожицей
кирпичною багрясь,
этот дом –
уже меня моложе, –
пропитавшегося
в пыль и грязь.
В этом
нету никаких трагедий,
это можно
написать в анкете.
Встану на цыпочки –
вытянусь –
в завтрашнюю
действительность!
Из-за
грохотания и рева
узок
переулок Огарева.
И леса,
леса,
леса,
леса…
Свежие,
веселые тесины.
Весь квартал
вприсядку заплясал
под
пилы зудящей
звук осиный.
Это, –
с облаками заиграв, –
вырастает
новый телеграф.
Из московских
каменных реликвий
нет такой
заманчивой другой;
для меня он
самый развеликий,
самый близкий,
самый дорогой.
Оглянись же на него,
прохожий,
на ничто еще
и не похожий,
будущего
напряженный рост;
будущего
неизвестный остров,
будущего
мыслимый лишь остов:
как упрям он,
как он прям
и прост, –
будущих
видений и судеб
будущий
высокий лицедей!
Мы уйдем с тобой
отсюда вместе…
Но уже,
родясь,
играют вести,
вести
из неведомой поры,
той,
в которой
чья-то жизнь иная
взглянет на него,
припоминая
наши пилы,
наши топоры!
1926
Диспут с колокольнями
Утром,
в дни отдыха,
глаз не раскрывши
ткань разрывая
нежнейших дремот,
слышу и чувствую:
будто по крыше
загрохотал
капитальный ремонт.
Лень –
ресницы
лепит спросонья;
тень –
в окне
сыра и смугла,
а по комнате –
ноты басовьи
мечутся
от угла до угла!
Это,
стекла колебля резво,
сыплется в сон
колокольный трезвон…
Так как мне
все равно не выспаться;
рань –
а глаз открыт широко, –
я не прочь
от летучего диспутца
с рокотом
сорока сороков.
С детства
в богов ни в каких не веря,
я приближусь
к смертной поре,
твердо зная:
не в адской сере,
а в крематории
буду гореть.
Но,
уважая свободу религии,
я ж
не устраиваю тарарам:
с колотушкой стихов
не прыгаю
над постелями
по утрам?!
Вы отвечаете,
уши дробя:
«Донн,
донн,
донн, –
вона!
Ростом не вышел
равнять себя
с переливами
нашего звона!»
Довод по виду,
конечно, веский,
но, –
не касаясь сущности внутренней, –
разве нельзя
рассылать повестки
с извещением
о заутрене?
Верующий –
поднимайся тихо,
гиблый безбожник –
опять ложись…
Иначе
это ж выходит дико –
вламываться
в мою частную жизнь!
Как ваш облик
ни симпатичен:
главки,
колонки,
оградки,
воротца, –
если ваш звон
не будет потише,
предупреждаю:
я буду бороться!
Стану
свою проповедовать веру:
дескать,
запросы души и тела
в том,
чтобы церкви
сменить на скверы
как, например,
у Наркоминдела.
Так как
одна мне мысль ясна:
какой бы вид
у вас ни был хороший,
если меня он
лишает сна, –
мне
свое здоровье дороже!
А потому
и в стихах и в прозе
я буду
жаловаться в МУНИ,
буду отстаивать
в Откомхозе
правильность лозунга:
«Не звони!»
Я так приступлю
к учреждениям оным,
так буду стоек
и резвоног,
что
кончено будет
со всяким звоном,
превышающим
телефонный звонок.
Чтоб мне не искать
путей окольных,
подпишем договор
вот какой:
я больше не вспомню
о колокольнях,
а вы –
не громите
мой покой!
1927
Ради эпохи
Тускнеет
непрочной культуры лоск
на отполированной
лысине века…
Читали?
Уже отыскался мозг
доисторического
человека!
Я в грубый
не стану впадать
шарж
о мозговом веществе
Чемберлена.
Меня
и без этого
в пот и в жар
бросает
и подгибает колена.
Ведь вот же:
жил человек в тиши
каменного
периода…
В вопросах ума
и в ответах души
не делая
ложного вывода.
Ловил каких-то там
каменных рыб
на заостренные кремни.
Ходил нагишом и –
все-таки –
влип
в историю
нашего времени.
Товарищи!
Всем нам
живой урок –
к иным временам
прислушаться:
вот я, например, –
пишу,
а перо
к бумаге липнет –
от ужаса.
Пусть в будущем
глазу не видно ни зги
из-за
словесного мелева;
пусть мы вдохновенны;
но есть же мозги,
и надо
их расшевеливать!
Иначе
ведь что же?
Сойдем во мрак,
печатанной строчкой
вылиняв.
А вдруг
какой-нибудь жидкий шлак
возьмет
и зальет извилины?
И дальних эпох
ученый старик,
потратив над ними
ночки,
решит,
что жили в наш век
кустари,
одни
кустари-одиночки.
По мозговым уголкам
проследив
всю путаницу
мыслишек,
запишет:
невежества рецидив
и самомнений
излишек.
И, определив
года без труда,
со вздохом
отложит скальпель,
шепча:
«В них не было, правда,
вреда,
но пользы
тоже ни капли».
Поэты!
К эпохе трясясь от жалости, –
ни в поле,
ни в кабинете –
прошу вас,
очень прошу,
пожалуйста,
мозгами
не каменейте!