1927
Еще раз
В Москве
множество глухонемых;
хорошо,
что немы они,
а не мы.
Пишу без умалчивания
и без ханжества
как мне чувствуется
и как мне кажется.
Голос –
будь он не трубная медь
и не касаясь
поэтовой лиры, –
ведь
с голосом трудно
совсем онеметь,
ходить
и только жестикулировать?
У глухонемых
живые глаза;
им, верно,
есть что
порассказать;
жизнеощущение
не менее нашего.
а вот –
ходи и в себе все вынашивай.
Слов удивительных
полон рот,
образов
и впечатлений
уйма!
А высказаться –
язык не берет,
не двигается
и на полдюйма.
Чтоб не затевать
бесполезных полемик –
тебе говорю,
молодое племя:
никак нельзя
человечью речь
во рту оставлять,
без отделки коснея;
ее –
не только
хранить и беречь, –
нужно
уметь обращаться с нею.
Вот почему,
говоря о форме,
я стою
на лефистской платформе
и, под давнишнее
критики ржание,
без формы
не чувствую содержания.
Как ни расширить
его границы,
как ни улучшить
его сорта,
без формы –
оно не сойдет
на страницы
из окоченелого рта!
1927
Перегородка
Трудящиеся
сел, городов и весей,
жаждущие и не любящие
перемен
лица
так называемых
свободных профессий
и ты,
нетрудовой элемент, –
все,
обитающие,
сил не щадя,
на миллиметровых
жилплощадях, –
каюсь пред вами
тихо и кротко:
мне тоже нужна
перегородка!
Так как пар
от домашней плиты,
гул голосов
и лиц мелькание
в общее
впечатленье слиты,
схожее
с отдыхом на вулкане.
В то время
как пишутся эти строки,
мир предо мной
лежит широкий:
в Италии – палаццо,
во Франции – отели;
без канители
и без возни
какую квартиру
снять захотели,
ту –
пойди заплати
и возьми.
Только, пожалуйста,
без злорадства:
«Что, мол,
советский идеалист,
будешь
о новом быте стараться,
если силенки
надорвались?..»
Буду!
Я жил в этом старом быте
кошки шелудивой
забытей;
я от него
и сейчас не ушел;
скверно в нем,
нехорошо…
Слишком знаком мне
давящий балласт
этих дворцов
и этих палацц.
Я знаю, что значит:
пойди заплати,
выговори
подходящую цену…
А но осилишь –
лбом колоти
о капитальную
толстую стену.
Одеяло натянув
до подбородка,
я мечтаю о тебе,
перегородка:
как построим мы тебя
и как сломаем,
обзаведшись
коммунальными домами;
как, за будущее
ухватившись цепко,
возведем тебя,
чтоб разнести на щепки;
как мы,
враз забарабанив по фанерам,
радость выступим
измучившимся нервам;
как мы выстроим
стеклящиеся стены;
как мы выскребем
засаленные цены…
И ты,
моя любимая,
тревожная страна,
ты встанешь –
вся застроена
и вся осветлена;
и будут наши горести,
как давний детский плач
и сменят света скорости
рысцу косматых кляч.
А пока…
Товарищ столяр,
составьте смету:
во сколько вы цените
работу эту?!
1927
Мое солнце
Солнце встало.
Я стою на взгорье.
Сосны сыплют
желтою иглой…
Человечье
призрачное горе
тенью в травы
от меня легло.
Люди –
ходят,
смотрят,
помнят имя
что ж –
живи
да наживай жирок…
А попробуй
не поладить с ними?
Ветер в спину!
Свет везде широк!
И – куда нп гляну
и ни выйду, –
то не тень
полощет по листам –
головою об землю
обида
бьется
и не может перестать!
И одно,
единственное в мире,
краше глаз родных
и слов чужих –
ты,
что встало раньше,
чем в четыре
и пошло
светиться и дружить.
Напои меня
живой водою,
утренней росою
освежи,
подорожником
да лебедою
раны и ушибы
обложи!
Стань скорее
надо мной в зените,
не оставив
тени на вершок!
Травы подо мной,
дружней звените,
как –
пока о вас я, –
хорошо!