Ее настоящее
Это я –
перекатная голь Москвы.
Это я –
голос ее тоски.
Это мне –
мешают петь и жить
коренастые ее этажи.
Мне не страшен ни Тоуэр,
ни паточно-тошный Версаль;
их свои раскачать готовы
и свалить
сердца –
Но мое
цепенеет и мрет
от зеркальных стуж,
оковавших толпу сирот
на Кузнецком мосту.
Но мое
истекает стыдом
двадцать раз на дню,
прославляя в слове худом
молодню-родню.
Груз поднимем Нью-Йорка
и величье Сорбонн,
только Швивая горка
заколеет горбом.
От Собачьих площадок
немоту переняв,
меж заборов досчатых
будет плыть старина.
Если жизни стоячей
не подрежет пила,
сколько ж будут маячить
и пылать купола?
Это я –
перекатная голь Москвы.
Это я –
голос ее тоски.
Это я, –
подложив плечо
под пудовый строй,
под стеной завывал вечор
с нищетой-сестрой.
Сны
Я не хочу
фальшивой башней быть,
построенной
казенными руками;
от заводской
дымящейся трубы
не повернусь
к кресту под облаками.
Не стану ждать
пришествия времен,
лохмотья дней
сорву и в пламя рину, –
не заменю
изношенных имен
сюсюкающей кличкой –
Октябрина.
Я предлагаю имена:
Завод
Сталелитейнович,
Забой Заботыч, –я
они
нигде не вызовут зевот,
стальные указатели
работы!
Но знаю –
посмеются, погалдят
и вырешат –
пустые бредни снятся,
и наскоро
поназовут ребят
по еле видоизмененным
святцам.
Я влипну в стену.
Лягу на тряпьё
и стану слушать
каменные шашни.
Железный голос времени
пробьет
на самой дряхлой,
самой ветхой башне.
Рассвет и стук.
Который час?
Входящий!
Голову нагните!..
Но низкий вход –
Коровий брод –
его
к порогу примагнитит.
«Иди за мной.
Ты спал сто лет!
Ты желт и сморщен,
как пергамент.
Иди смотреть,
как этот бред
столетья старого
свергают!»
Зрачки
расщепили огни,
на свет
тянусь руками слепо.
Лишь
старой памяти
магнит
выводит пленника
из склепа.
И свежий
сладкий дух весны
щекочет
сморщенные бронхи,
и губы
белы и красны –
рубцов и язв сплошных
воронки,
и старой шкурой –
злая быль,
и свет
невиданно широкий,
и, грянув,
рассыпаюсь в пыль
на неперейденном
пороге!
Прощальная речь
Тебе бы только кланяться,
грудями оземь плюхать,
замызганная пьяница,
растрепанная шлюха.
Ничьим слезам не верила,
аршином горе мерила,
сбивала в сбитень слабых
на ярах да ухабах.
Плыла опарой блинною
по звону да по рынку,
взрывала ночью длинною
из ржавых труб Неглинку.
Клялась крестом и золотом, –
клянись серпом и молотом!
Казнись губной избою
от хмелю да разбою.
Твоя сплошная кабала
кого от мук спасала,
пока пылали купола,
не золото – сусало?
Клялась грошом и верою, –
клянись шинелью серою,
тугой лабазной пользой
в ногах у сильных ползай.
Тот час пока не бил еще:
тебя мы, взмывши роем,
и вылущим, и вылощим,
и снова перестроим.
И, грозный праздник празднуя
над дней былых тоскою, –
ты станешь нашей, красною,
железною Москвою!
1923–1924
Королева экрана
1
Жизнь отходит, как скорый, –
на коня!
Стисни зубы и шпоры –
нагоняй!
Сердце – порохом ночи
заряди,
жизнь – курьерским грохочет
впереди.
Ты со мной не поспоришь:
я могу
зацепиться за поручнь
на бегу.
Из-за кос этих рыжих
рубежа
я могу и по крыше
пробежать.
Затаясь от погони,
всех скупей,
ты в каком же вагоне
и купе?