Третья песня
Дуло –
это самый свежий довод,
хоть и жалко стало
старика,
но сильней,
чем жалостью,
готово
сердце было
бить о берега.
Вы,
забытых схваток ветераны,
знаете ль,
что изо всех скорбей
всех больней и глубже
эти раны,
что нанес
товарищ по борьбе?!
Уголь выл
и бунтовался в топке!..
Мы
такие развели пары,
что за нами
море в белой штопке
вихрилось
минуты полторы,
Развевались
яростные флаги,
алые
пылали вымпела, –
над весельем
моревой ватаги
все красней
хотелось им пылать.
Мы пустили в рокот
все динамо,
мы к бортам снесли
рефлектора.
Прыгая
фосфорными тенями,
мимо мчались
моря хутора.
Буревое море
было радо
на бугристом
сумраке сыром
раскачать тебя,
Электриада,
легким
пламенеющим пером.
Наш корабль
единственного бега
шел встречать
Америку веков,
и дрожала
искристая Вега
компасом
на мировой рекорд.
Все,
что в жарком сердце
мы копили, –
свет и грусть,
отчаянье и злость, ~
все
вскипевшей радугою пыли,
песней моревою
разнеслось:
«Яхту „Нарвал“
ветер сорвал
сразу со всех якорей.
С бурей вдвоем
в шлюпке встаем.
Пенься же, песня, скорей!
Если теперь
громко не петь –
взвоет белугою страх.
Немы – одни
бревна па дне,
шлюпки, разбитые в прах.
Мы же встаем
с бурей вдвоем,
воли и ветра сыны.
Грянь с якорей,
говор морей
самой высокой волны!»
Четвертая песня
День настал,
от низких туч не вымыт.
Мы проснулись:
даль была сыра;
с двух бортов к нам стали
часовыми
серые чужие крейсера.
Сна ль ресницы наши
не согнали?! –
Три зрачки
и протирай, рука:
все – в поднятом
сумрачном сигнале,
к полной сдаче
боевой приказ!
В рубке –
бел двадцатилетний лоцман;
палуба –
предбурье тишины:
«Братья!
Нет надежды нам бороться, –
мы со всех сторон
окружены».
Голос снизу:
«Чья же мы добыча?»
Сверху стон:
«Эскадра старичья!»
И опять
противников обычая
палуба
речами горяча:
«Если это так,
то будь он проклят,
этот мир,
сегодня, встарь и впредь,
коли в нем
мошенники да рохли
будут лишь
плодиться и добреть!
Будь он проклят,
день тупого пота!
Пусть конец
и
ночь придет скорей,
если мы –
лишь только позевота
па его
безрадостной заре.
Снова ли идти
навек в наймиты,
ночь
не отличая ото дня?..
Разве мало
в трюме динамиту,
чтобы
сразу дыбом все поднять?!»
Вымпела
приспущенные, мрейте,
сумерки
игрою расцветив, –
мы на вражьем
зажигаем
рейде
порохом
пропитанный фитиль!
Пятая песня
Звук забылся,
боли было мало…
Сразу
полдень омглевал и мерк,
да горячим ветром
обнимало,
сламывало
и бросало вверх.
Веерами
брызнувших молекул
нас,
в туман морской переселив,
в одного
воздушного калеку,
Дунув,
превратил пироксилин.
Но пока
метало нашп клочья
(солнцем пахла
пороха теплынь),
видели мы,
сдвинувшись над ночью:
рейд и город
стали также плыть.
И гремели
берега от гуда,
дальним эхом
откликаясь в мир,
и земли
вздыхающая груда –
словно ветер,
хлопнувший дверьми…
Вот то место,
где стоял когда-то
сумрачный
и тягостный гранит,
вот то место.
Огненная дата
памяти
о нем не сохранит.
И лишь ты,
моя Электриада,
родина единая моя,
брызг льдяного водопада
словно
сохранишь
горящие края.
И лишь ты,
не знающее тленья,
ты,
кому душа была верна,
новое
литое поколенье,
прочитаешь
судовой журнал.
В этих строках,
писанных под ветер
рвущихся
сквозь немоту и боль,
ты узнаешь тех,
кто на рассвете
пил
волны кипящей
йод и соль.
И когда
пустых веков громады
выполнишь,
как ветер небеса,
помни:
я, беглец с Электриады,
эти строки
для тебя писал.