1924
Двадцать шесть
Памяти павших
Вступление
Темен Баку,
дымен Баку.
Отчаянье.
Ночь.
Нефть.
Решетка у лба
и пуля в боку –
для тех,
кто не скрыл гнев.
Фонтаном встает
восемнадцатый год,
беспомощен и суров.
Британская Индия
маршем шлет
своих офицеров.
Им нефть нужна,
им нужен хлопок,
а хлыст и поход –
их страсть…
Но пуще –
хочет английский сапог
советскую смять власть.
Тарантул зол,
верблюд зобат,
шакала шкура – сера…
По их путям
идут в Ашхабад
английские офицера.
Москва далека,
Кавказ высок…
Не им позволенья просить, –
они хотят
кара-кумский песок
возделать и оросить.
Затем они
и пришли сюда,
чтоб,
чуть шевельнув бровь,
узнать,
пресна ли у моря вода
и солона ль кровь.
Полковник спит,
и спит капитан,
уснул генерал-старик;
им снится,
как плотно давит пята
раба встающего лик.
Спокойно спи,
офицер,
засыпай,
размеренно ровно дыши.
Тебя охраняет
твой раб – сипай –
и здесь,
в закаспийской глуши.
А в черном Баку,
в дымном Баку –
отчаянье.
Ночь.
Нефть.
Винтовка у лба
и пуля в боку –
для тех,
кто не скрыл гнев.
Не спи, товарищ,
не спи, подожди,
глазами
буравь мрак.
Зачем не с тобою
твои вожди,
когда
подступил враг?
Они за решеткой
заключены.
Их мало.
Их двадцать шесть.
И ночь не расколет
своей тишины –
в Москву
донести весть.
Москва далека,
высок Кавказ,
на море
надежда плоха…
Но
от советской власти отказ
врагам ее
не услыхать!
Путь
Белая рука меньшевика
мягко стелет,
только жестко спать.
У эсера
поступь широка,
да привык шагать он ею
вспять.
Вот и нет
советского следа,
вот и власть рабочих –
не в чести,
вот Баку
и надо покидать,
убегая,
двадцати шести.
Отчего ж не встанет
в грозный ряд,
отчего ж винтовок не сожмет? –
Он обманут,
пролетариат,
залил мысли
меньшевистский мед.
Пароход
от берега бежал,
уходил во мглу
Азербайджан.
Далеки
на Астрахань пути,
топлива не хватит
им дойти.
Прямо –
через море –
Красноводск.
Лица у рабочих там,
как воск.
Эй, матрос!
Не дело – сходни класть
к пристани,
где нынче белых власть.
Не пройдет
сквозь сети осетер:
моря хищник
злобен и хитер.
Не ступай на сходни,
большевик:
не уйдешь отсюда
ты в живых!
Нет! Ступили!
Поднялись! Идут!
От голов их
не отвесть беду.
Не минует
вражеская месть
лучших,
самых сильных –
двадцать шесть…
Смерть
Телеграф в Красноводске
стучит,
стучит:
«Передать… в эту ночь… от тюрьмы… ключи…
комиссаров взять… погрузить в вагон…
„Перевал“ – „Ахча-Куйма“… Перегон…»
В эту ночь весь край
в сон погружен,
но не спит капитан
Реджинальд Тиг-Джонс.
В окнах английской миссии
блещет свет,
в канцелярии миссии
ждут ответ.
И не спят шакалы
в песках степей,
слыша жалобный
перезвон цепей;
их клыки стучат,
их глаза горят,
дыбят шерсть они,
слыша залпов ряд.
Ничего не видать
в эту злую ночь.
Безоружным
никто не придет помочь.
Но мы знаем –
не дрогнет голос ничей,
о пощаде
не будет молить палачей!
Телеграф в Ашхабаде
стучит,
стучит…
Загораются
новой зари лучи.
Капитан Тиг-Джонс
тушит свет:
в канцелярии миссии
есть ответ.
Кто предал
Кто по тебе не горевал,
Ахча-Куйминский перевал?
Здесь каждый взор –
суров и строг:
здесь цвет коммуны в землю лег.
Он черные пески твои,
пустыня,
кровью напоил.
И не стереть с лица румян
и в землю в страхе не зарыться
тому,
кем предан Шаумян,
тому,
кем предан Джапаридзе,
кто затаился,
кто молчал,
кто вас обрек
на мрак и гибель,
кто у тупого палача
из рук оружие не выбил;
тому, кто знал,
что в этой тьме,
что в этой ночи
может крыться,
кто в это время
мог и смел
с английской миссией мириться!
Вам нет имен!
Вам нет имен!
И нет для вас рукопожатья.
Ваш общий список заклеймен
брезгливым словом:
«Соглашатель!»
Но не стереть с лица румян
и от проклятия не скрыться
тому,
кем предан Шаумян,
тому,
кем предан Джапаридзе.