Выбрать главу

Ко всему*

Нет. Это неправда. Нет! И ты? Любимая, за что, за что же?! Хорошо — я ходил, я дарил цветы, я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!
Белый, сшатался с пятого этажа. Ветер щеки ожег. Улица клубилась, визжа и ржа. Похотливо взлазил рожок на рожок.
Вознес над суетой столичной одури строгое — древних икон — чело. На теле твоем — как на смертном о́дре — сердце дни кончило.
В грубом убийстве не пачкала рук ты. Ты уронила только: «В мягкой постели он, фрукты, вино на ладони ночного столика».
Любовь! Только в моем воспаленном мозгу была ты! Глупой комедии остановите ход! Смотри́те — срываю игрушки-латы я, величайший Дон-Кихот!
Помните: под ношей креста Христос секунду усталый стал. Толпа орала: «Марала! Мааарррааала!»
Правильно! Каждого, кто об отдыхе взмолится, оплюй в его весеннем дне! Армии подвижников, обреченным добровольцам от человека пощады нет!
Довольно!
Теперь — клянусь моей языческой силою! — дайте любую красивую, юную, — души не растрачу, изнасилую и в сердце насмешку плюну ей!
Око за око!
Севы мести в тысячу крат жни! В каждое ухо ввой: вся земля — каторжник с наполовину выбритой солнцем головой!
Око за око!
Убьете, похороните — выроюсь! Об камень обточатся зубов ножи еще! Собакой забьюсь под нары казарм! Буду, бешеный, вгрызаться в ножища, пахнущие по́том и базаром.
Ночью вско́чите! Я звал! Белым быком возрос над землей: Муууу! В ярмо замучена шея-язва, над язвой смерчи мух.
Лосем обернусь, в провода впутаю голову ветвистую с налитыми кровью глазами. Да! Затравленным зверем над миром выстою.
Не уйти человеку! Молитва у рта, — лег на плиты просящ и грязен он. Я возьму намалюю на царские врата на божьем лике Разина.
Солнце! Лучей не кинь! Сохните, реки, жажду утолить не дав ему, — чтоб тысячами рождались мои ученики трубить с площадей анафему!
И когда, наконец, на веков верхи́ став, последний выйдет день им, — в черных душах убийц и анархистов зажгусь кровавым видением!
Светает. Все шире разверзается неба рот. Ночь пьет за глотком глоток он. От окон зарево. От окон жар течет. От окон густое солнце льется на спящий город.
Святая месть моя! Опять над уличной пылью ступенями строк ввысь поведи! До края полное сердце вылью в исповеди!
Грядущие люди! Кто вы? Вот — я, весь боль и ушиб. Вам завещаю я сад фруктовый моей великой души.

[1916]

Лиличка!*

Вместо письма
Дым табачный воздух выел. Комната — глава в крученыховском аде*. Вспомни — за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще — выгонишь, может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Все равно любовь моя — тяжкая гиря ведь — висит на тебе, куда ни бежала б. Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом умо́рят — он уйдет, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон — царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек… Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.

26 мая 1916 г. Петроград

Издевательства*

Павлиньим хвостом распущу фантазию в пестром цикле, душу во власть отдам рифм неожиданных рою. Хочется вновь услыхать, как с газетных столбцов зацыкали те, кто у дуба, кормящего их, корни рылами роют.

[1916]

Никчемное самоутешение*

Мало извозчиков? Тешьтесь ложью. Видана ль шутка площе чья! Улицу врасплох огляните — из рож ее чья не извозчичья?
полную версию книги