Выбрать главу
Восемь лет… Я спал в давно знакомойНизкой, старой комнате, под белымПотолком, расписанным цветами.Утром слышу, — колокол: и звонкоИ певуче, но не к нам взываетЭтот чистый одинокий голос,Голос давней жизни, от которойТолько красота одна осталась!Утром косо розовое солнцеЗаглянуло в узкий переулок,Озаряя отблеском от дома,От стены напротив — и опять яРадостную близость моря, волиОщутил, увидевши над крышей,Над бельем, что по ветру трепалось,Облаков сиреневые клочьяВ жидком, влажно-бирюзовом небе.А потом на крышу прибежалаИ белье снимала, напевая,Девушка с раскрытой головою,Стройная и тонкая… Я вспомнилКапри, Грациэллу Ламартина…Восемь лет назад я был моложе,Но не сердцем, нет, совсем не сердцем!
В полдень, возле Марка, что казалсяПатриархом Сирии и Смирны,Солнце, улыбаясь в светлой дымке,Перламутром розовым слепило.Солнце пригревало стены Дожей,Площадь и воркующих, кипящихСизых голубей, клевавших зернаПод ногами щедрых форестьеров.Все блестело — шляпы, обувь, трости,Щурились глаза, сверкали зубы,Женщины, весну напоминаяСветлыми нарядами, раскрылиШелковые зонтики, чтоб шелкомОзаряло лица… В галерееЯ сидел, спросил газету, кофеИ о чем-то думал… Тот, кто молод,Знает, что он любит. Мы не знаем —Целый мир мы любим… И далеко,За каналы, за лежавший плоскоИ сиявший в тусклом блеске город,За лагуны Адрии зеленой,В голубой простор глядел крылатыйЛев с колонны. В ясную погодуОн на юге видит Апеннины,А на сизом севере — тройныеВолны Альп, мерцающих над синьюПлатиной горбов своих ледяных…
Вечером — туман, молочно-серый,Дымный, непроглядный. И пушистоЗеленеют в нем огни, столбамиФонари отбрасывают тени.Траурно Большой канал чернеетВ россыпи огней, туманно-красных,Марк тяжел и древен. В переулках —Слякоть, грязь. Идут посередине, —В опере как будто. Сладко пахнутКрепкие сигары. И уютноВ светлых галереях — ярко блещутИх кафе, витрины. АнгличанеПокупают кружево и книжкиС толстыми шершавыми листами,В переплетах с золоченой вязью,С грубыми застежками… За мноюДевочка пристряла — все касаласьДо плеча рукою, улыбаясьЖалостно и робко: «Mi d'un soldo!»[1]Долго я сидел потом в таверне,Долго вспоминал ее прелестныйЖаркий взгляд, лучистые ресницыИ лохмотья… Может быть, арабка?
Ночью, в час, я вышел. Очень сыро,Но тепло и мягко. На пьяцеттеКамни мокры. Нежно пахнет морем,Холодно и сыро вонью скользкихТемных переулков, от канала —Свежестью арбуза. В светлом небеНад пьяцеттой, против папских статуйНа фасаде церкви — бледный месяц:То сияет, то за дымом тает,За осенней мглой, бегущей с моря.«Не заснул, Энрико?» — Он беззвучно,Медленно на лунный свет выводитДлинный черный катафалк гондолы,Чуть склоняет стан — и вырастает,Стоя на корме ее… Мы долгоПлыли в узких коридорах улиц,Между стен высоких и тяжелых…
В этих коридорах — баржи с лесом,Барки с солью: стали и ночуют.Под стенами — сваи и ступени,В плесени и слизи. Сверху — небо,Лента неба в мелких бледных звездах…В полночь спит Венеция, — быть может,Лишь в притонах для воров и пьяниц,За вокзалом, светят щели в ставнях,И за ними глухо слышны крики,Буйный хохот, споры и ударыПо столам и столикам, залитымМарсалой и вермутом… Есть прелестьВ этой поздней, в этой чадной жизниПьяниц, проституток и матросов!«Но amato, amo, Desdemona»,[2] —Говорит Энрико, напевая,И, быть может, слышит эту песнюКто-нибудь вот в этом темном доме —Та душа, что любит… За оградойВижу садик; в чистом небосклоне —Голые, прозрачные деревья,И стеклом блестят они, и пахнетСад вином и медом… Этот винныйЗапах листьев тоньше, чем весенний!Молодость груба, жадна, ревнива,Молодость не знает счастья — видетьСлезы на ресницах Дездемоны,Любящей другого…
Вот и светлыйВыход в небо, в лунный блеск и воды!Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц,Перелив зеркальных вод и тонкийГолубой туман, в котором сказкойКажутся вдали дома и церкви!Здравствуйте, полночные просторыЗолотого млеющего взморьяИ огни чуть видного экспресса,Золотой бегущие цепочкойПо лагунам к югу!

30. V111.13

Могильная плита

Опять знакомый дом…

Огарев.
Могильная плита, железная доска, В густой траве врастающая в землю, —И мне печаль могил понятна и близка, И я родным преданьям внемлю.И я «люблю людей, которых больше нет», Любовью всепрощающей, сыновней.Последний их побег, я не забыл их след Под старой, обветшалою часовней.Я молодым себя, в своем простом быту, На бедном их погосте вспоминаю.Последний их побег, под эту же плиту Приду я лечь — и тихо лягу — с краю.

6. IX.13

Слово

Молчат гробницы, мумии и кости, — Лишь слову жизнь дана:Из древней тьмы, на мировом погосте, Звучат лишь Письмена.
И нет у нас иного достоянья! Умейте же беречьХоть в меру сил, в дни злобы и страданья, Наш дар бессмертный — речь.

7. I.15

Москва

Война

От кипарисовых гробницВзлетела стая черных птиц. —Тюрбэ расстреляно, разбито.Вот грязный шелковый покров,Кораны с оттиском подков…Как грубо конское копыто!
Вот чей-то сад; он черен, гол —И не о нем ли мой оселРыдающим томится ревом?А я — я, прокаженный, радБродить, вдыхая горький чад,Что тает в небе бирюзовом:
Пустой, разрушенный, немой,Отныне этот город — мой,Мой каждый спуск и переулок,Мои все туфли мертвецов,Домов руины и дворцов.Где шум морской так свеж и гулок!

12. IX.15

В жарком золоте заката Пирамиды…

В жарком золоте заката Пирамиды,Вдоль по Нилу, на утеху иностранцам,Шелком в воду светят парусные лодкиИ бежит луксорский белый пароход.Это час, когда за Нилом пальмы четки,И в Каире блещут стекла алым глянцем,И хедив в ландо катается, и гидыПо кофейням отдыхают от господ.
А сиреневые дали Нила к югу,К дикой Нубии, к Порогам, смутны, зыбкиИ все так же миру чужды, заповедны,Как при Хуфу, при Камбизе… Я привезЛук оттуда и колчан зелено-медный,Щит из кожи бегемота, дротик гибкий,Мех пантеры и суданскую кольчугу,Но на что все это мне — вопрос.
вернуться

1

«Дай мне сольдо!» (итал.).

вернуться

2

«Я любил, люблю, Дездемона» (итал.).