Есть некий свет, что тьма не сокрушит.
1927
Дедушка в молодости
Вот этот дом, сто лет тому назад,Был полон предками моими,И было утро, солнце, зелень, сад,Роса, цветы, а он глядел живымиСплошь томными глазами в зеркалаБогатой спальни деревенскойНа свой камзол, на красоту чела,Изысканно, с заботливостью женскойНапудрен рисом, надушен,Меж тем как пахло жаркою крапивойИз-под окна открытого, и звон,Торжественный и празднично-счастливый,Напоминал, что в должный срокПойдет он по аллеям, где струитсяС полей нагретый солнцем ветерокИ золотистый свет дробитсяВ тени раскидистых берез.Где на куртинах диких роз,В блаженстве ослепительного блеска,Впивают пчелы теплый мед,Где иволга то вскрикивает резко,То окариною поет,А вдалеке, за валом сада.Спешит народ, и краше всех — она.Стройна, нарядна и скромна.С огнем потупленного взгляда
22. VII.l6
Игроки
Овальный стол, огромный. Вдоль по залуПроходят дамы, слуги — на столеОгни свечей, горящих в хрустале.Колеблются. Но скупо внемлет балу.Гремящему в банкетной, и речамМелькающих по залу милых дамКруг игроков. Все курят. Беглым светомБлестят огни по жирным эполетам.
Зал, белый весь, прохладен и велик.Под люстрой тень. Меж золотисто-смуглыхБольших колонн, меж окон полукруглых —Портретный ряд — вон Павла плоский лик.Вон шелк и груди важной Катерины.Вон Александра узкие лосины…За окнами — старинная МоскваИ звездной зимней ночи синева.
Задумчивая женщина прижалаПлаток к губам; у мерзлого окнаСидит она, спокойна и бледна.Взор устремив на тусклый сумрак зала,На одного из штатских игроков,И чувствует он тьму ее зрачков.Ее очей, недвижных и печальных,Под топот пар и гром мазурок бальных.
Немолод он, и на руке кольцо.Весь выбритый, худой, костлявый, стройный,Он мечет зло, со страстью беспокойной.Вот поднимает желчное лицо, —Скользит под красновато-черным кокомЛоск костяной на лбу его высоком, —И говорит: «Ну что же, генерал,Я, кажется, довольно проиграл? —
Не будет ли? И в картах и в любовиМне не везет, а вы счастливый муж.Вас ждет жена…» — «Нет, Стоцкий, почему ж?Порой и я люблю волненье крови», —С усмешкой отвечает генерал.И длится штос, и длится светлый бал…Пред ужином, в час ночи, генералаЖена домой увозит: «Я устала».
В пустом прохладном зале только дым,И столовых шумно, говор и расспросы.Обносят слуги тяжкие подносы,Князь говорит: «А Стоцкий где? Что с ним?»Муж и жена — те в темной колымагеСпешат домой. Промерзлые сермяги.В заиндевевших шапках и лаптях,Трясутся на передних лошадях.
Москва темна, глуха, пустынна, — поздно.Визжат, стучат в ухабах подреза,Возок скрипит. Она во все глазаГлядит в стекло — там, в синей тьме морозной,кудрявится деревьев серых мглаИ мелкие блистают купола…Он хмурится с усмешкой: «Да, вот чудо!Нет Стоцкому удачи ниоткуда!»
22. VII.1916
Конь Афины-Паллады
Запели жрецы, распахнулись врата — восхищенный Пал на колени народ:Чудовищный конь, с расписной головой, золоченый, В солнечном блеске грядет.
Горе тебе, Илион! Многолюдный, могучий, великий, Горе тебе, Илион!Ревом жрецов и народными кликами дикий Голос Кассандры — пророческий вопль — заглушён.
Последний шмель
Черный бархатный шмель, золотое оплечье,Заунывно гудящий певучей струной,Ты зачем залетаешь в жилье человечьеИ как будто тоскуешь со мной?
За окном свет и зной, подоконники ярки,Безмятежны и жарки последние дни,Полетай, погуди — и в засохшей татарке,На подушечке красной, усни.
Не дано тебе знать человеческой думы,Что давно опустели поля,Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмыйЗолотого сухого шмеля!
26. VII.16
Настанет день — исчезну я…
Настанет день — исчезну я,А в этой комнате пустойВсе то же будет: стол, скамьяДа образ, древний и простой.
И так же будет залетатьЦветная бабочка в шелку —Порхать, шуршать и трепетатьПо голубому потолку.
И так же будет неба дноСмотреть в открытое окноИ море ровной синевойМанить в простор пустынный свой.
10. VI.16
Памяти друга
Вечерних туч над морем шла грядя,И золотисто-серыми столпамиСтояла безграничная вода.Как небеса лежавшая пред нами.И ты сказал: «Послушай, где, когдаЯ прежде жил? Я странно болен — снами,Тоской о том. что прежде был и бог…О, если б вновь обнять весь мир я мог!»
Ты верил, что откликнется мгновенноВ моей душе твой бред, твоя тоска.Как помню я усмешку, неизменноТвои уста кривившую слегка.Как эта скорбь и жажда — быть вселенной,Полями, морем, небом — мне близка!Как остро мы любили мир с тобоюЛюбовью неразгаданной, слепою!
Те радости и муки без причин,Та сладостная боль соприкасаньяДушой со всем живущим, что одинТы разделял со мною, — нет названья,Нет имени для них, и до сединЯ доносу порывы воссозданьяСвоей любви, своих плененных сил…А ты их вольной смертью погасил.
И прав ли ты, не превозмогший теснойСудьбы своей и жребия творца,Лишенного гармонии небесной,И для чего я мучусь без концаВ стремленье вновь дать некий вид телесныйЧертам уж бестелесного лица.Зачем я этот вечер вспоминаю,Зачем ищу ничтожных слов, — не знаю.
12. VIII.16
На Невском
Колоса мелкий снег взрывали и скрипели,Два вороных надменно пролетели,Каретный кузов быстро промелькнул,Блеснувши глянцем стекол мерзлых,Слуга, сидевший с кучером на козлах,От вихрей голову нагнул,Поджал губу, синевшую щетиной,И ветер веял красной пелеринойВ орлах на позументе золотом…Все пронеслось и скрылось за мостом,В темнеющем буране… ЗажигалиОгни в несметных окнах вкруг меня,Чернели грубо баржи на канале,И на мосту, с дыбящего коняИ с бронзового юноши нагого,Повисшего у диких конских ног,Дымились клочья праха снегового…
Я молод был, беспечен, одинокВ чужом мне мире, сложном и огромном.Всю жизнь я позабыть не могОб этом вечере бездомном.