Довольно загадочные обстоятельства смерти Поплавского породили легенду о его самоубийстве, но свидетельства близких – отца, И. Зданевича, а также письмо Сергея Ярко – соблазнителя, предоставившего ему яд под видом героина, – не оставляют ни малейшего сомнения: лишь трагический случай позволил поэту слишком рано «расправиться, наконец, с отвратительным удвоением жизни реальной и описанной».
Кто твой учитель пенья?
Тот, кто идет по кругу.
Где ты его увидел?
На границе вечных снегов.
Почему ты его не разбудишь?
Потому что он бы умер.
Почему ты о нем не плачешь?
Потому что он – это я!
Елена Менегальдо
В венке из воска*
«Как холодны общественные воды…»*
«Как холодны общественные воды», –
Сказали Вы и посмотрели вниз.
Летел туман за каменный карниз,
Где грохотали мерзлые подводы.
Над крышами синел четвертый час,
Спустились мы по мостовой морены,
Казалось мне: я закричу сейчас,
Как эти пароходные сирены.
Но дальше шел и веселил Тебя –
Так осужденные смеются с палачами;
И замолкал спокойно за плечами
Трамвая конь, что подлетал, трубя.
Мы расставались; ведь не вечно нам
Стыдиться близости, уже давно прошедшей,
Как осени, по набережной шедшей,
Не возвратиться по своим следам.
1922
«Над бедностью земли расшитое узором…»*
Над бедностью земли расшитое узором
Повисло небо. Блеск его камней
Смущает нас, когда усталым взором
Мы смотрим вдаль меж быстринами дней.
И так всю жизнь павлином из павлинов
Сопровождает нас небесный свод,
Что так сиял над каждым властелином
И каждый на смерть провожал народ.
Торжественно обожествлен когда-то,
Вещал ему через своих жрецов,
И уходили на войну солдаты –
В песках терялись на глазах отцов.
Но конь летит, могучий конь столетий,
И варвары спокойною рукой
Разрушили сооруженья эти,
Что миру угрожали над рекой.
И новый день увиден на вершинах
Людьми и сталью покоренных гор, –
Обсерватории спокойные машины,
Глядящие на небеса в упор,
Где, медленно считая превращенья,
Как чудища, играющие праздно,
Вращаются огромные каменья,
Мучительно и холодно-напрасно.
1922
Покушение с негодными средствами*
Илье Зданевичу
Венок сонетов мне поможет жить.
Тотчас пишу, но не верна подмога.
Как быстро оползает берег лога.
От локтя дрожь на писчий лист бежит.
Пуста души медвежая берлога,
Бутылка в ней, газетный лист лежит.
В зверинце городском, как вечный жид,
Хозяин ходит у прутов острога.
Так наша жизнь, на потешенье века,
Могуществом превыше человека,
Погружена в узилище судьбы.
Лишь пять шагов оставлено для бега,
Пять ямбов, слов мучительная нега –
Не забывал свободу зверь дабы.
1925
«В зерцале дых еще живет, живет…»*
В зерцале дых еще живет, живет,
Еще гордится конькобежец павший.
Еще вода видна, видна сквозь лед.
Еще храпит в депо вагон уставший.
Напрасно небо жидкое течет
И снег-чудак сравниться хочет с камнем.
Напрасно ливень головы сечет,
Ведь не ответит искренне дока мне.
И не протянет древо ветвь к земле,
Чтоб раздавить, как пальцем, злую скуку.
И не раздастся бытия вовне
Зов синих звезд, что писк богатых кукол.
Безмолвно чары чалят с высоты
Знакомою дорогой без сомненья,
Как корабли большие на ученье
Большой, но неприятной красоты.
«Стояли мы, как в сажени дрова…»*
Стояли мы, как в сажени дрова,
Готовые сгореть в огне печали.
Мы высохли и вновь сыреть почали:
То были наши старые права.
Была ты, осень, медля, не права.
Нам небеса сияньем отвечали,
Как в лета безыскусственном начале,
Когда растет бездумье, как трава.
Но медленно отверстие печи,
Являя огневые кирпичи,
Пред нами отворилось и закрылось.