Раздался голос: «Топливо мечи!»
К нам руки протянулись, как мечи,
Мы прокляли тогда свою бескрылость.
В венке из воска*
Александру Браславскому
Мы бережем свой ласковый досуг
И от надежды прячемся бесспорно.
Поют деревья голые в лесу,
И город, как огромная валторна.
Как сладостно шутить перед концом.
Об этом знает первый и последний.
Ведь исчезает человек бесследней,
Чем лицедей с божественным лицом.
Прозрачный ветер неумело вторит
Словам твоим. А вот и снег. Умри.
Кто смеет с вечером бесславным спорить,
Остерегать безмолвие зари.
Кружит октябрь – как белесый ястреб,
На небе перья серые его.
Но высеченная из алебастра
Овца души не видит ничего.
Холодный праздник убывает вяло.
Туман идет на гору и с горы.
Я помню, смерть мне в младости певала:
Не дожидайся роковой поры.
1924
«Я прохожу. Тщеславен я и сир…»*
Я прохожу. Тщеславен я и сир,
Как нищие на набережной с чашкой.
Стоит городовой, как кирасир,
Что норовит врага ударить шашкой.
И я хотел спросить его, увы,
Что сделал я на небольшом пути.
Но, снявши шляпу скромно с головы,
Сказал я: «Как мне до дворца пройти»?
И он, взмахнув по воздуху плащом –
Так поднимает поп епитрахиль,
Сказал: «Направо и чрез мост потом».
Как будто отпустил мои грехи.
И стало мне легко от этих слов,
И понял я: городовой, дитя,
Не знает, нет, моста к созданью снов,
Поэту достижимому хотя.
Превращение в камень*
Мы вышли. Но весы невольно опускались.
О, сумерков холодные весы.
Скользили мимо снежные часы,
Кружились на камнях и исчезали.
На острове не двигались дома,
И холод плыл торжественно над валом.
Была зима. Неверящий Фома
Персты держал в ее закате алом.
Вы на снегу следы от каблука
Проткнули зонтиком, как лезвием кинжала.
Моя ж лиловая и твердая рука,
Как каменная, на скамье лежала.
Зима плыла над городом туда,
Где мы ее, увы, еще не ждали,
Как небо, многие вмещая города,
Неудержимо далее и дале.
Неподвижность*
День ветреный посредственно высок,
Посредственно безлюден и воздушен.
Я вижу в зеркале наследственный висок
С кружалом вены и пиджак тщедушный.
Смертельны мне сердечные болезни,
Шум крови повышающийся – смерть.
Но им сопротивляться бесполезней,
Чем заграждать ползучий сей четверг.
Покачиваясь, воздух надо мной
Стекает без определенной цели
Под видимою среди дня луной
У беспощадной скуки на прицеле.
И ветер опускается в камин,
Как водолаз в затопленное судно,
В нем видя, что утопленник один
В пустую воду смотрит безрассудно.
«Над статуей ружье наперевес…»*
Над статуей ружье наперевес
Держал закат; я наблюдал с бульвара.
Навстречу шла, раскланиваясь, пара:
Душа поэта и, должно быть, бес.
Они втекли через окно в кафе.
Луна за ними – и расселась рядом.
На острове, как гласные в строфе,
Толпились люди, увлекшись парадом.
Луна присела, как солдат в нужде,
Но ан заречье уж поднялось к небу.
И, радуясь, как и всегда, беде,
Сейсмографы уже решили ребус.
Переломился, как пирог, бульвар.
Назад! на запад, конница небес!
Но полно, дети, это просто пар,
Чей легче воздуха удельный вес.
Отвращение*
Душа в приюте для глухонемых
Воспитывалась, но порок излечен;
Она идет, прощаясь с каждым встречным,
Среди больничных корпусов прямых.
Сурово к незнакомому ребенку
Мать повернула черные глаза,
Когда, усевшись на углу на конку,
Они поехали с вещами на вокзал;
И сколько раз она с тех пор хотела
Вновь онеметь или оглохнуть вновь,
Когда стрела смертельная летела
Ей слишком хорошо понятных слов.
Или хотя бы поступить на службу
В сей вышеупомянутый приют,
Чтоб слов не слышать непристойных дружбы
И слов любви, столь говорливой тут.