Память о Баратынском сохранила только его ближайшая социальная родня, «просвещенное» дворянство. Так в своей «Жизни Тютчева» (1874) Иван Аксаков называл его как третьего русского поэта после Пушкина и Тютчева. Отголосок этого просвещенно-дворянского отношения можно найти еще у Льва Толстого, когда позиции его были уже очень далеки от дворянских: в последние годы своей жизни составляя «Круг Чтения», он включил в него только три стихотворения – и одно из них «Смерть» Баратынского (два другие – «Воспоминание» Пушкина и «Silentium» Тютчева – имена те же, что у Аксакова).
Но, ценя в Баратынском даровитого односословника, его усадебные и семейные мотивы, его враждебность прогрессу, его тягу к религии – все моменты, далеко не главные в его творчестве, – «просвещенные» дворяне никогда не ставили его на одну доску с их подлинным выразителем, Тютчевым. Тот же Аксаков, включая Баратынского в троицу избранных дворянских поэтов, настойчиво разъясняет, что он гораздо ниже Тютчева, потому что, у него «чувство всегда мыслит и рассуждает». «Мыслить и рассуждать» дворяне к этому времени разлюбили. В общем «просвещенно-дворянское» отношение к Баратынскому можно характеризовать словами самого поэта о «небрежной похвале», которой «свет» почтит его музу.
Для упадочного дворянства в Баратынском было слишком много мысли и слишком мало «смирения сердца». Его возрождение могло начаться только тогда, когда стали возникать упадочные настроения в другом классе – в буржуазии. Первым его возродителем (в 1888 г.) был буржуазный упадочник и эстет С. А. Андреевский – забытая, но не лишенная интереса передаточная фигура между Тургеневым и Флобером, с одной стороны, и символистами – с другой. Он систематизировал Баратынского, как Владимир Соловьев систематизировал Тютчева – тоже восторженно воспринятого буржуазным декадансом. В изображении Андреевского Баратынский предстал как последовательный философ-пессимист, как некий российский Шопенгауэр. Я уже достаточно говорил о том, насколько несостоятелен такой взгляд на Баратынского, насколько мало последовательны и мало философичны его порожденные обидой и бессилием пессимистические размышления. Но нетрудно было подобрать тексты так, чтобы стилизовать его под Шопенгауэра. Очень характерно, что русской буржуазии понадобилось создать себе национального двойника этого идола начинающей вырождаться буржуазии. Несмотря на несостоятельность своего тезиса, статья Андреевского полна верных и метких замечаний (я приводил его взгляд на «Недоносок»), и это, в сочетании с четкой и ясной целенаправленностью, делает ее едва ли не лучшей статьей о Баратынском эпохи буржуазного возрождения его поэзии.
Начатое Андреевским дело было продолжено символистами. Их отношение к Баратынскому определялось, с одной стороны, любовью к поэту «аристократу» («духа», конечно), замыкавшемуся в «башню из слоновой кости» (что эта башня была больше тюрьмой, чем крепостью, они не хотели видеть), с другой – высокой оценкой его огромного, еще не оцененного мастерства. Изо всех символистов особенно любил Баратынского самый не мистический, рассудочный, самый плебейский, самый трудолюбивый из них – Брюсов. И Брюсову в нем был важен, конечно, не «аристократ духа», а огромный и добросовестный мастер. Возрождение Баратынского, понятого «по Андреевскому», было, конечно, одним из многообразных проявлений той антидемократической и антиобщественной реакции русской буржуазии, частью которой был символизм. Но оно было и очень важным моментом в том «формальном возрождении русского стиха», которое, как напомнил А. М. Горький в предисловии к нашей Библиотеке, началось именно при символистах. Но и при символистах Баратынского затмевал Тютчев. Только младшее, формалистское поколение – последнее поколение русской буржуазной интеллигенции – пожалуй, перевернуло эту оценку и поставило Баратынского выше Тютчева.
Падение русской буржуазии и победа пролетариата снова отодвинули «эгоиста» Баратынского на задний план. Он перестал быть близок и актуален. Он не враг, реакционной действенности в нем нет, но нет и другой сколько-нибудь широкой действенности.
Но если Баратынский не может стать «популярным», массовым поэтом, это еще не значит, что он вообще нам не нужен. Он нужен не как один из бесчисленных экспонатов в литературном музее прошлого. Изучение его поэзии дает много интересного для понимания отношения поэзии к общественной жизни. Исключительно интересно и то, как исторически обусловленные особенности его дарования препятствуют ему дать то, чего от него, на следующий день после 14-го декабря, требовала прогрессивная общественность; и то, как представители этой общественности борются за него; и то, как их организационное крушение приводит к его окончательному погружению в «эгоизм»; и то, как он воспринимает этот «эгоизм» – как «дикий ад»; и то, как из сознания этого он создает подлинно своеобразную поэзию; и то, наконец, как, впоследствии, упадочный эстетизм из его беды пытается создать философию. «Случай», конечно, в общем не типический и определенно «аберрирующий», но на «аберрирующих» случаях иногда особенно поучительно изучать закономерности художественного творчества, как на расстройствах физиологической функции – существо этой функции.