Евгений Абрамович родился 19 февраля 1800 г. в Маре. Начиная с самого раннего детства и до женитьбы поэт окружен неусыпными заботами и «болезненной» (как он сам определяет) любовью матери. Несомненно она пользовалась гораздо большим влиянием на сына, чем отец. В рукописной биографии[15] дяди Баратынского, Александра Андреевича, дана характеристика братьев: «Когда он возвратился домой, его братья (гораздо старше его) были уже генералами, но далеко отстали от него в образовании». «Его отталкивала их несколько грубая оболочка, чересчур положительный взгляд на жизнь, а в особенности патриархальное пренебрежение, с которым они смотрели на младшего брата, молокососа, не выслужившегося и даже не обещающего выйти в люди».
Гораздо более сложной натурой была мать поэта. «Ее точно можно было назвать необыкновенной женщиной: в ней благородство характера, доброта и нежность чувства соединялись с возвышенным умом и почти не женской энергией».[16] Детские письма Баратынского к матери свидетельствуют о том, до какой степени она была в курсе интересов сына. Она дает ему первые литературные советы: она, очевидно, руководит и его чтением. Несколько требовательная, деспотическая привязанность ее отчасти угнетала Баратынского. Впоследствии он писал своему другу Путяте: «С самого моего детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив».
Внешне жизнь Баратынского в семье весьма благополучна. Он растет общим баловнем, любимцем. Родители и родственники в своей переписке не устают хвалить «Бубеньку». Абрам Андреевич пишет брату: «Это такой ребенок, что я в жизни моей не видывал такого добронравного и хорошего дитя… Бубенька два года не только розги, но ниже выговору не заслужил: редкий ребенок!..»[17]
Воспитание Баратынского велось обычным тогда в помещичьих семьях порядком. Французским языком он овладел почти наравне с родным. В 1805 г. ему выписали учителя-иностранца. Это был тот самый «дядька итальянец», которого воспел Баратынский в своих предсмертных стихах, Джьячинто Боргезе, итальянец с довольно туманным прошлым, приехавший в Россию поправить свои дела торговлей и после ряда неудач занявшийся педагогической деятельностью. В течение многих лет он был воспитателем и учителем в семье Баратынских и умер в Маре в 20-х годах.
В 1808 г. Баратынские переехали в Москву. Дети продолжали домашнее образование. Вся семья жила в собственном небольшом доме. 24 марта 1810 г. умер отец Баратынского. На руках Александры Федоровны осталось семеро детей. В начале 1811 г. вдова с детьми вернулась в Мару. Тем временем она хлопотала о приеме старшего сына в корпус. 7 сентября 1810 г. «Евгений Баратынский, сын генерал-лейтенанта, определен в Пажеский корпус с оставлением в доме родителей».
Весной 1812 г. Баратынский впервые попадает в Петербург.
Его отдают в частный немецкий пансион для подготовки к экзамену в Пажеском корпусе. Весьма возможно, что именно этот пансион и упоминается в «Воспоминаниях первого камер-пажа в. к. Александры Федоровны, Дарагана»:[18] «Пансион пастора Коленса, который считался тогда одним из лучших частных училищ». В этом пансионе было много детей, готовившихся в Пажеский корпус. В числе их сын Аракчеева, Шуйский, Дараган и др.
Облик Баратынского этого времени довольно отчетливо вырисовывается в его письмах к матери. Это – маленький, избалованный резонер. Он пишет, что «думал найти дружбу, а нашел лишь холодную учтивость, расчетливую дружбу».[19] В другом письме он утешает мать в смерти бабушки: «Мы все рождаемся, чтобы умереть: несколькими часами позже или раньше надо покидать эту песчинку грязи, называемую землей. Будем надеяться, что в лучшем свете мы увидимся со всеми, кто нам мил».[20] В таком духе все его письма. Как и в раннем детстве, Баратынский вполне благонравен.
В конце декабря 1812 г. Баратынский был зачислен в Корпус «пансионером на своем содержании».
Что представлял собой Пажеский корпус 10-х годов, довольно полно и интересно рассказывается в воспоминаниях П. Дарагана («Русская Старина», 1875, апрель, стр. 775):
«Бывший Мальтийский дворец, дом бывшего государственным канцлером при императрице Елизавете Петровне графа Воронцова, занимаемый Пажеским корпусом, не был еще приспособлен к помещению учебного заведения и носил все признаки роскоши богатого вельможи XVIII столетия. Все дортуары и классы имели великолепные плафоны. Картины этих плафонов изображали сцены из Овидиевых превращений с обнаженными богинями и полубогинями. В комнате четвертого отделения, где стояла моя кровать, на плафоне было изображение освобождения Персеем Андромеды. Без всяких покровов прелестная Андромеда стояла, прикованная к скале, а перед нею Персей, поражающий дракона».