Генерал-лейтенант Клингер.
№ 108. Февраля 22 дня 1816 года».
15 апреля 1816 г. Баратынский был уволен из Корпуса с правом поступления только на военную службу рядовым. Это было самоличное распоряжение Александра I. Его не переубедили никакие ходатайства камергера Приклонского, просившего о смягчении наказания (сын его, главный инициатор преступления, к делу привлечен не был). По всем ведомствам был разослан циркуляр следующего содержания: «Государь император высочайше повелеть соизволил, чтобы исключенные из Пажеского корпуса за негодное поведение пажи Дмитрий Ханыков и Евгений Баратынский не были принимаемы ни в какую службу».[31]
Несомненно, что Баратынский преувеличил свою роль организатора «Общества мстителей» и инициатора кражи. Роль эта мало соответствует репутации Баратынского, сложившейся к Корпусе: несмотря на некоторые шалости, он в числе «благонравных» и тихонь. Дараган в своих воспоминаниях пишет: «Пока шло официальное разбирательство этого дела, окончившееся для них солдатскою шинелью, они оставались в Пажеском корпусе; но все пажи отшатнулись от них как преданных остракизму нравственным судом товарищей. К Баратынскому приставали мало, оттого ли, что считали его менее виновным, или оттого, что мало его знали, так как он был малосообщителен, скромен и тихого нрава» Гораздо правдоподобнее, что инициатором «Общества» был А. Н. Креницын, а наиболее предприимчивыми «разбойниками» были Ханыков и Приклонский, «известный шалостями». Баратынский же, связанный товарищескими чувствами и идеей «благородного разбойничества», не отказывается ни от каких самых смелых похождений. Письмо к Жуковскому писалось по заказу последнего для начальства, перед которым хлопотали за Баратынского. Этим вполне объясняется некоторое искажение фактов, допущенное в письме с целью отчасти выгородить товарищей, отчасти снять свою вину. Так, Баратынский жалуется на несправедливость к нему Кристофовича с первых дней пребывания в Корпусе. «Он (Кристофович) не полюбил меня с первого взгляда, и с первого же дня вступления моего в Корпус уже обращался со мною как с записным шалуном. Ласковый с другими детьми, он был особенно груб со мною» и т. д.[32] Сообщение это находится в прямом противоречии как с цитированным нами выше письмом к матери, так и с аттестациями, которые давал Кристофович Баратынскому в кондуитных списках. Когда Баратынского уволили из Корпуса, ему было не пятнадцать, как он пишет в этом же в письме, а шестнадцать лет. С матерью он увиделся не сразу, а через год, в мае уже покинул Петербург и был отдан на попечение дяде своему Богдану Андреевичу Баратынскому, вице-адмиралу, человеку с твердыми принципами, но весьма добродушному. Он и его брат Петр Андреевич окружили юношу самым внимательным наблюдением и заботами. Его увезли немедленно в деревню.
Обстановка родового имения Баратынских Подвойского (Смоленской губернии, Бельского уезда) способствовала установлению равновесия после петербургских потрясений. Старинная усадьба в живописной местности на берегу Обжи сохраняла семейные предания. Баратынский писал матери: «Мы посетили наших предков, храбрых славных витязей, погибших на войне, защищая свой очаг от Литвы».[33] В доме дяди была обширная библиотека, предоставленная племяннику. Все располагало Баратынского к размышлениям на отвлеченные темы и к мечтательности. Характерны в этом отношении его письма к матери из Подвойского. В одном из них мы находим целый трактат о счастьи, воле и рассудке: «Много спорили о счастьи, не напоминает ли это нищих, рассуждающих о философском камне. Так человек среди всего, что может составить его счастье, носит в себе скрытый яд, который его подтачивает и отнимает у него всякую спокойность чувствовать удовольствие. Грусть, скуку и печаль – носит он в себе среди шумной радости, и я хорошо знаю этого человека; не является ли счастье случайно известным сочетанием идей, которое не дает нам думать о других вещах, кроме того, что наполняет наше сердце, а оно при этом наполняется так, что не может подчинить холодному рассудку то, что оно чувствует. Не является ли беспечность великим счастьем? Не во власти ли верховного существа, предвечного, сообщать душе восприимчивость к чувству, когда он хочет вознаграждать эти несчастные песчинки за те скудные блага, которые они исторгают из грязи, всех нас породившей? О, однодневные ничтожества! О, мои собратья по бесконечной малости! Могли ли вы когда-нибудь заметить невидимую руку, направляющую нас по муравейнику человеческого рода?»[34] и т. д.